"Добрые сны о Владивостоке". Уходящая натура Сергея Черкасова

Заслуженному художнику России Сергею Черкасову повезло. У него есть настоящая муза, она же тема, наполняющая особым смыслом его творчество. Эта муза, эта тема — Владивосток, такой знакомый тем, кто в нем живет сызмала, и такой неожиданный и где-то даже фантастический, когда смотришь на него глазами художника. Этакий Зурбаган из повестей Александра Грина…

Но повезло и Владивостоку. У него есть свой Грин, свой певец, но только не в слове и музыке, а в живописи. Впрочем, кто сказал, что живопись — это не слово (мысль, сюжет, разговор художника со зрителем) и не музыка (музыка линий, цветов, теней и бликов)…

Конечно, серия видеоинтервью (16+) проекта "Портреты PrimaMedia" никак не могла обойтись без разговора с Сергеем Черкасовым. И он состоялся в мастерской художника, куда отправился обозреватель ИА PrimaMedia Александр Куликов.

Сегодня редакция ИА PrimaMedia предлагает вниманию читателей текстовую версию интервью, опубликованного в сети 9 июня 2025 года. 

"Быть художником научить невозможно"

— Сергей Михайлович, хочу вам сказать, что очень давно люблю ваше творчество, вашу живопись, ваш стиль, вашу манеру рисовать. И сегодня мы попробуем сделать ваш портрет, поскольку наш проект так и называется "Портреты PrimaMedia". Ну, своими, конечно, средствами, но с вашей помощью. И давайте начнем с картин, потому что, помните, Маяковский говорил: "Я поэт, этим и интересен", и, стало быть, художник, как я считаю, прежде всего должен быть интересен тем, что он — художник.

Вот я смотрю на ваши работы, и вот на эту новую, над которой вы работаете, и всегда нахожу в них сочетание таких цветов: обязательно синего, красного и белого. Скажите, вы вкладываете в эти цвета какой-то смысл, или это просто, так сказать, технический способ выразить то, что вы думаете, то, что вы чувствуете? Почему именно эти три цвета?  

— Цвет — это всегда знак. Да и палитра. Я ограничил палитру несколькими цветами. Мне этого достаточно для того, чтобы выразить то, что я задумал. А потом я от природы не живописец. Это всё-таки приемы графики. И от природы я график. И начинал я в книжной графике. Поэтому это то, что я как-то так стабилизировал.

Я работаю с белым светом и цветом. Это основное, над чем я много размышляю и думаю. То есть белое. Как окружить белое. Белое, чтобы оно было цветное. Ну там всякие сложные моменты, над которыми я постоянно думаю.

А по поводу художника. Дело в том, что у меня как-то был отец русской православной церкви в мастерской. Это было лет 10 назад. Неожиданно. Мне интересно было, я какие-то вопросы задавал. Мастерская была набита холстами, а он так смотрел всё время на холсты. "А вам, — говорит, — Сергей, вообще не нужно ничего говорить. То, что вы хотели, вы сказали". И на самом деле художнику особо говорить и не нужно. Вот то, что он смог, он то и сказал. А словами что-то подтверждать, или — "вот я там хотел", "я вот думал"... То есть то, что ты думал и хотел, всё на холсте, ты всё сделал. Вроде бы и точку можно поставить. Но в данном случае вас интересуют другие, наверное, еще вещи, кроме процесса живописи?

— Естественно, но всё-таки в данном случае живопись — в первую очередь. Ну, так скажем, в первую половину нашего интервью, нашей беседы. Знаете, смотрю я на ваши картины… И вчера смотрел в Интернете, когда готовился к сегодняшней беседе. И сейчас могу привести набор слов, которые сейчас в основном применяются. Они атмосферные, они стильные. Но вот я подумал, хорошо, стильные. Но стильные не от слова "стиляга", а стиль в смысле "вот человек имеет свой стиль". Как вы пришли к своему стилю?

— Ну, узнаваемость… Это, наверное, от художника... Ну как в поэзии? Вот когда я работал в издательстве, в Дальневосточном книжном издательстве, мне приходилось читать рукописи совершенно молодых поэтов, ну и прозаиков, и вообще начинающих. Наверное, вы с этим сталкивались? Берешь книгу, да? Когда автор известен, там всё понятно, ты всё понимаешь.

А вот молодой, начинающий… И не хочется расставаться, то есть ты читаешь до последней страницы. Как это объяснить? Значит, это талантливо, это замечательно. Значит, это открытие какое-то, значит, это — автор. А бывает так — листанул одну, вторую, третью.... Можно осилить. Но это осиливать нужно. А в искусстве…

Я же занимаюсь тем, чтобы мой зритель, помимо всего прочего, попадая на мою плоскость, в картину, не хотел уходить оттуда. Понимаете?

Я над этим думаю, я над этим работаю… Чтобы глазу было хорошо, уютно, и чтобы он не хотел уходить с этой поверхности. Кроме того, что есть какая-то мысль, есть еще и пластическое решение. То есть над этим я работаю. Это не просто, что, мол, "вот так получилось". Нет, художник и над этим думает, и над этим работает. То есть это огромный процесс написания произведения. Ну, как у прозаиков. Они вычеркают, пишут, снова там что-то добавляют, и так далее. Хотя первый вариант, может, и лучше был, чем когда он что-то добавляет, переписывает.

Так и здесь. Вечером расстаешься с работой, прерываясь на сон, думаешь, что там всё хорошо. Утром встал совершенно разочарованный. Редко утром ты одобряешь то, что сделал за день и с чем ты расстался. Это постоянная работа вот такая… Ну, специфика, скажем.

— Ну, это знакомо. Действительно, делаешь материал — большое интервью, допустим, или, опять же, пишешь очерк. Да, вечером написал, кажется, ну, в общем, гениально. А утром читаешь, да ну, какая ерунда. И переписываешь несколько раз, и видишь, что действительно всё лучше, лучше и лучше получается.

— Ну, бывает решение сразу. Вот и с автором, с которым вы работаете, всё понятно, и у вас хорошее настроение. Попадает всё вместе, и всё сразу получается. А бывает, что не получается. День, второй, третий, неделю проработал и выкинул, ну, уничтожил, понимаете. И так постоянно. А иной раз всё совместилось, всё получилось. Ну как у любого человека, который что-то делает, который хочет что-то сделать.

— А приходилось ли вам слышать, что вот, мол, Черкасов исписался, всё одно и то же у него, всё Владивосток да Владивосток. Хочется чего-то новенького?

— А новенькое я делаю. Но, новенькое… Понимаете, вот есть много авторов. Я просматриваю авторов много, я за рубеж езжу смотреть авторов, я за ними слежу. Очень талантливые. Но автор, он всё равно окрашен одним цветом. Рембрандт, казалось бы, ну, величина вот такая! Но он же Рембрандт. Смотришь вот там холст: "О! Рембрандт".

Притом, что я искусством занимаюсь очень много, долго и упорно, я авторов вижу по цвету, по линии, по пятну. То есть известных авторов, которые ярко индивидуальны, которые талантливы, так скажем. Они видны. А чем видны? Своим почерком, своим колоритом, своим ощущением, своим пониманием.

Ведь что такое талантливый автор? Он развивает тему. То, что было заложено в юности, те самые открытия, он разрабатывает их потом  до конца дней. И получает от этого удовольствие.

Ведь тот город, который я рисовал, он уже другой. Вот в календарях <с Владивостоком> видно. Там 36 лет календарей уже. Ну и в музеях есть работы ранние. Владивосток уже другой, я другой. У меня работы другие. Ведь без каких-то небольших открытий…

На самом деле ты постоянно должен делать для себя какие-то открытия, незаметные для окружающих.

Но ты постоянно делаешь пластические открытия какие-то. Ты учишься. Ты постоянно подсматриваешь, учишься на том, как делали старые мастера. Я постоянно хожу и в Третьяковку, и в Лувр, и в Эрмитаж, мне доступны эти музеи. Я смотрю, как они писали, как они формировали… Ну и так далее. Это обучение. Но у нас же художники как бы доступны. И то, что они хотели, то они и написали. Пожалуйста, смотри, учись, думай, как они думали… С каким мастерством… Но, как я думаю, всё, чем они владели, — это природный дар. Этому научиться невозможно. Подсмотреть можно. Вот как они там решение какое-то <нашли>, какой мазок, культура мазка, культура организации плоскости. Но это всё природа. Вот, понимаете, научить можно, наверное, как-то чуть-чуть замазывать пространство, холст, но быть художником научить невозможно.

Я всегда удивлялся, читая, что Антона Павловича Чехова ученики были. Приходили, он читал все эти опусы. Ну, хотелось, наверное, общения. Я прочитал, что у него были мастер-классы, там приходили к нему люди, просили, показывали свои произведения, он чему-то… Ну как Антон Павлович Чехов мог учить?

"Когда я Арсеньева иллюстрировал, я его маршрутами прошел" 

— Знаете, если говорить о писателях… Вы же работали с Юрием Иосифовичем Кашуком над "Месяцесловом" (12+)? 

— Да, конечно.

— Он писал, вы рисовали. Книга, конечно, получилась!

— "Месяцеслов" — такая вещь, которая завоевала признание на всесоюзных конкурсах искусства книги. Там был такой сюжет — окна, летящие над морем, он <Кашук> очень восторгался. Ну, образованный, интеллигентный, талантливый человек…

— Он вам доверял полностью?

— Полностью доверял.

— Рисуй что хочешь? 

— Абсолютно. Вы же знаете. Дело в том, что там такой эпизод был. Он пришел и говорит: "Я хочу, чтобы именно ты…" Ну, у него была возможность и в Москве найти художника. Но он говорит: "Я хочу, чтобы ты". А я говорю: "А я не могу, я на 3 года уже занят. Уже работаю над вещами, которые…" Он говорит: "Я 12 лет ждал <писал книгу>, и 3 года уж как-нибудь подожду". Вот такая история с "Месяцесловом". Да, он <Кашук> подождал 3 года, я еще год делал. Вот 4 года. Через 5 лет книга вышла.

— Это говорит только об одном, что, когда Юрий Иосифович писал эту вещь, он уже мысленно представлял ваши иллюстрации. Возможно, даже и стихи уже под эти будущие иллюстрации как-то подбирал и создавал. Я чувствую, что именно так было.

— Произошло единение какое-то автора с художником. Это уже как соавторство, произведение искусств двух авторов. Но в любом случае художник, он  как бы имеет прикладное значение, с автором он никак не может конкурировать, потому что основа — это поэт.

— А вот вы же работали над иллюстрациями книги Фадеева, по-моему, это был "Разгром" (12+)?

—Первая книга, которая получил много признаний.

— По-моему, вы за нее стали лауреатом <премии Союза художников СССР>?

— Да-да-да…

— А в этом случае вы шли за автором, или были какие-то свои ассоциации?

— Я поставил себе какую-то планку такую — проиллюстрировать всех знаковых авторов, которые писали о Владивостоке, о Дальнем Востоке. Это Арсеньев, Кин — "По ту сторону" (12+)… Ну вот несколько. Мне давали хорошую базу в Твери.

Книги были напечатаны, это было грандиозное событие для Приморья, потому что таких книг не было. Офсетная печать… Это вот первые книги, которые разбирались. Юра Вознюк, "Таежная Одиссея" (12+). Откровенно говоря, я очень боялся… Затраты большие, и мне не совсем удобно было использовать государственный ресурс на какие-то свои затеи.

И я пришел в магазин, а их нет! Книг нет. Нет, и всё. Я говорю: "А где они?" Оказывается, они, эти книги, выменивались на колбасу, на джинсы там. То есть подпольно. Вот книги. Настолько они были тогда дефицитом, а эти — вообще супердефицитом. Ну, я думаю, такое событие в моей жизни грандиозное. Оказывается, из-под полы меняют на какие-то вещи… Дефицит на дефицит. Вот так вот.

— Я вспоминаю историю своей, так сказать, журналисткой деятельности. Как-то оказался в командировке в Партизанске, это же… 

— Да, Сучан.

— Где происходили события "Разгрома". И я просто поразился. Там я увидел на окраинах такие же дворики, такие же плетни, которые были описаны у Фадеева и которые  я увидел у вас, в ваших иллюстрациях. Я подумал: "Как многое прошло всего, а вот это не изменилось, оно как было, так и осталось". 

— Нет, изменилось… Вот когда я Арсеньева иллюстрировал, я его маршрутами прошел. Года полтора — его маршрутами, там два маршрута. И вот село Пермское. Арсеньев пишет: "Подъезжаем к селу Пермскому"… На сходе мужики решили ввести сухой закон. И у них, значит, ровненькие заборы, дети такие все ухоженные, женщины в кокошниках там, в рюшечках. Ходят все чистенькие. Мужики там, всё у них сделано.

Прошло 70 лет. Я подъезжаю к селу Пермскому. Магазин, три мужика валяются у входа, понимаете. Но я бы не обратил внимания, потому что такой быт вроде и не новость. Злачные заведения… Или вот я просто иллюстрировал Арсеньева. Совершенно точно он там всё описывает.

— Вы иллюстрировали "Дерсу Узала" (12+), да?

— И "Дерсу", но это Красноярское издательство, для красноярцев.

— А это было еще до фильма (12+) Акиры Куросавы или после?

— О, я не помню. Наверное, после уже.

— Вы смотрели этот фильм?

— Да, конечно.

— Почему мне это интересно? Потому что в этом году исполняется юбилей выхода фильма. По-моему, 30 лет. Или даже 50. Да, 50 лет со дня его выхода. И я разговаривал с Сергияковым Владимиром Николаевичем, который там снимался. И многое читал, и еще собираюсь читать, чтобы всё-таки написать об этом. Вот с точки зрения художника каким вам видится этот фильм?

— Ну, каждый художник по-своему трактует. Хотя Арсеньев — это великий писатель. И Горький об этом говорил, что путевые зарисовки превратились в большое художественное произведение. Вот как это произошло? Это гениально. Редчайший случай, да?

— Вообще тайна, над которой все бьются. 

— Это вообще чудо какое-то. Я никогда бы не взялся иллюстрировать Гоголя и Толстого, потому что там настолько точно выписан портрет двумя-тремя словами, ну как у Александра Сергеевича Пушкина, что браться за это — лучше не браться. Это нужно самому на этом уровне быть!

Вот, по-моему, Кибрик мог это делать у Гоголя в иллюстрациях во всех учебниках. "Тарас Бульба", помните?

(Евгений Адольфович Кибрик (1906—1978) — советский художник-график, иллюстратор, педагог. Академик АХ СССР. Народный художник СССР (1967). Лауреат Сталинской премии третьей степени (1948)).

И я выбирал книги, где было можно свободно трактовать произведение, то есть не привязываться совершенно к точному, вылепленному образу, к портрету, к пейзажу Приморья.

Я тут родился. Приходи, пиши, мимо не пройдешь. Это будет Приморье, это будет вот так, это будет удэгеец, с которыми я много встречался, общался в юности в Агзу, на Самарге, на Амуре.

— Вот видите, как получается иногда. Тебе говорят, ну вот срок у тебя месяц… И вдруг выясняется, что на самом деле у тебя не месяц — у тебя вся жизнь была.  А ты, оказывается, с самого раннего детства к этому готовился, как-то всей жизнью был готов. А это только финальная стадия. Скорее всего, и у вас так произошло в данном случае.

— Наверное, что-то подталкивало. Хорошо, если получилось. Такая вот заявка реализована. Это хорошо. Эти работы находятся в музее имени Арсеньева, у них хорошая судьба. Их в том году переиздали петербуржцы, вместе с лучшими художниками России. Несколько томов вышло. Ну и я попадаю вот в эту обойму. То есть вспомнили через 40 лет, что есть вот… Ну или увидели, я не знаю. Связались с музеем Арсеньева, со мной какие-то соглашения заключили, выплатили гонорар. То есть серьезное издание такое. Должно выйти в Петербурге. Просто бывает у произведения хорошая судьба. В данном случае это хорошая судьба.

— В этом совпадении видится глубокий смысл. Думаешь, так, наверное, и должно было произойти. Должно было, и произошло. Нашлись люди. Один написал, другой нарисовал, третий… Вот когда говорят: "Звезды сошлись". Да не звезды сошлись, а люди сошлись.

— Я бы вернулся сейчас, конечно, вернулся бы к этой теме по-другому. Там нужно дневники делать, такие дневниковые зарисовки. Путевые зарисовки. Вообще, трактовать как путевые зарисовки. Ну вот на сегодня мне так кажется. Не какое-то фундаментальное, эпическое полотно, а вот такие маршруты и зарисовки, маршруты и зарисовки.

Хотя вот он описывает Стеклянуху, где они на лодках переходили. Когда я там путешествовал, то Стеклянуху пешком можно было, не сильно замочив ноги, перейти. А он на лодке переходил.

— Ну, потому что в лодку, они, видимо, вещи сложили.

— Ну там же они всякие вещи… они же целая экспедиция… там еда, там охота.

— Пешком не натаскаешься.

— И вот Федосеев, Улукиткан.

(Григорий Анисимович Федосеев (1899—1968) — советский писатель, инженер-геодезист, автор известного сборника рассказов "Таежные встречи" (12+) и других книг).

Улукиткан там у него герой.  Федосеев описывает, что вот он заходит в тайгу, и там они тут же настреляли, принесли, поели, то же на следующий день, опять поели. А у Арсеньева не так. Во-первых, тишина леса приморского очень удивила, <удивило>, что нет певчих птиц в тайге. И потом не всегда можно было на охоте застрелить какое-то животное. То есть он документально описывает. Не сказка, а труд. Там и проводники терялись. И клещей было!..

Владивосток — уходящая натура

— Давайте о Владивостоке поговорим.

— Да, с удовольствием.

— Поскольку он доминирует у вас в творчестве. 

— Да-да-да.

— Вот я думаю, Владивосток. Что для вас Владивосток? Есть такое выражение в кинематографе "уходящая натура". Это когда снимают именно пейзаж, допустим, осенний, и вот-вот завтра облетит листва. Натура как бы уйдет, и вот начинают снимать, чтобы показать этот уходящий момент, и как-то его поймать, может быть, и актера в нем.  Можно ли назвать для вас Владивосток назвать уходящей натурой?

— Когда первые какие-то серии уже появились уже на выставках… А был такой замечательный искусствовед, учитель всех наших <приморских> искусствоведов, Кандыба Виталий Ильич… И вот он увидел работы. Первая статья была о том, что это гриновские какие-то мотивы, мотивы Грина. Это для меня было совершенно неожиданно. Как я сам формулирую, это, в принципе, чаще всего сны о городе (да, я хожу с альбомом, я рисую, я уточняю, но это по поводу). Это, в общем, какие-то добрые сны. Я боюсь потерять то, что было начато 50 лет назад. Понимаете? Вот это ощущение какой-то радости соприкосновения с этим портовым замечательным городом, с этим колоритом.

Я же не выездной был <в советское время>… Ну и вот пожалуйста — 90-е. Я, естественно, в Венецию полетел. Я когда-то иллюстрировал Пришвина "Женьшень" (6+), а Пришвин там пишет, что Владивосток по цвету — это Венеция. Я думаю, ну вот чего мне там <делать>, я в Венеции нахожусь. По колориту и по цвету — в Венеции. Я так радовался этим словам, которые произнес Пришвин. И тут я приезжаю в Венецию, у меня палитру не надо менять, то есть цветовая палитра…

— Да, мне тоже. Я смотрю ваши работы...

— Один в один!

— Извините, перебью. Да, смотрю, они же идут в Интернете рядом: Владивосток, Владивосток, Влади… Стоп! Читаю <подпись> — Да это же Венеция! И опять же Владивосток. Вот такое ощущение у меня было.

— Да-да-да, вот это благодаря словам Пришвина… Я так радовался. Думаю, надо же, я живу… и чего мне тут расстраиваться, что я не выездной — я по цвету в Венеции нахожусь. Понимаете, на самом деле это было так. Поэтому это, наверное, сказка, сочиненная мною. Наверно, ближе к этому. Поэтому я не хочу из этой сказки выходить, я боюсь повзрослеть и увидеть Владивосток таким пожилым человеком, которому ни то не нравится, ни это. Ну а мне всё нравится.

Я нахожу кусочки, которые мне нравятся, я сажусь, рисую. Вот тоже ощущение, понимаете. Да, пейзаж. У меня есть несколько мотивов, где город и стоит мачта. Да вот, стоит мачта, а это уже весь мир в твоем распоряжении. Уже мысль совершенно другая. Ставишь мачту, а это уже океан. То есть нет ни воды, ничего, а океан уже существует. И существуют гости со всего мира, мечты и радости, капитаны — я со многими был знаком, с Бянкиным был знаком.

(Валентин Петрович Бянкин (1929-1983) — советский хозяйственный, государственный и политический деятель. Морской географ. Начальник Дальневосточного морского пароходства (1969-1977). В память о нем назван теплоход контейнеровоз "Капитан Бянкин". Во Владивостоке есть улица Бянкина).

Это ну совершенно другие люди. Кажется, романтики, я не знаю, что там у них, но это очень серьезные ребята были.

— У меня отец был капитаном дальнего плавания.

— Ну, вам знакомо.

— Я же мальчишка такой был. "Папа! — говорил звонким пионерским голосом. — А ты любишь море?" Ну, я же был романтик. А он как-то задумывался. Я думал, что ему нечего ответить. Он говорил: "Ну, конечно, люблю". А потом, уже много лет спустя, он мне вдруг стал рассказывать о том, как красив закат в открытом море, в океане, что он ни на что не похож. И нашел для этого такие  слова, что я понял, что да, он любит море, но вот о своей любви вот так вот просто, в лоб нельзя сказать никогда. Для этого надо приложить усилия, ведь это твое сокровенное.

— Был такой замечательный художник  — Куянцев.

(Павел Павлович Куянцев (1912-1997) — советский капитан дальнего плавания, художник, специализировался в акварели, работал в жанре марины; создал несколько тысяч картин).

Сейчас около Третьяковки — я вот только что из Москвы вернулся — выставлено стендов двадцать с двух сторон (0+). ФЕСКО выставило. И вот там и Бянкин, и Щетинина, те люди, с которыми я еще был знаком. Это было приятно мне. Ну а ФЕСКО о Владивостоке, об основании флота, как это вообще происходило, москвичам рассказывает.

Наверное, жителям Владивостока хорошо было бы такой стенд где-то на центральной площади. Это же капитаны! Вы же помните, наглаженные, наутюженные такие… Но давайте об искусстве. О чем бы вы хотели послушать, узнать мое мнение?

Церетели — застывшая эпоха  

— Меня очень интересует ваше мнение о так называемом постмодернизме, не знаю почему. Конечно, хотелось бы спросить о том, кого вы из классиков цените больше всего. Кто оказал на вас влияние? Но вот такое явление, как постмодернизм, очень мне как-то неприятно. Может быть (хотя я могу ошибаться) именно тем, что люди как бы пользуются чужим, но при этом переиначивают его каким-то, иногда мерзким, образом и говорят: "Вот ваше новое искусство. Любите теперь это". Это, знаете, даже не платье голого короля, это та одежда, которую мы привыкли носить, но которую наизнанку вывернули, нате вот, носите. Вот такое мое отношение. 

— Я только что посетил "Арт Россию" (6+) в Гостином дворе в Москве. Туда привезли несколько ну очень достойных художников.  О них пресса совершенно не упоминает. А вот модерн… Вдруг Интернет, пресса <пишут> о художнике из Нижнего Новгорода. Это акцент. Я не знаю, почему, кто это делает. И вдруг рассказывают, что к нему очередь. Он пожарный. И рисует. Он говорит: "У меня внутри горит, и снаружи горит. Я делаю произведения". И кто-то из певцов типа Паши Техника ушедшего покупает у него работу. И вдруг шум, крик, и он такой! А вот о тех мастерах, которые мастера… Ведь искусство, понимаете, это "интересно или неинтересно". Живопись то же самое. Вот оно  <искусство> интересно или неинтересно. Но пресса может подталкивать.

Вот только что ушел Церетели из жизни. И москвичи против вот этого Петра Первого.

(Зураб Константинович Церетели (1934-2025) — советский, российский и грузинский художник-монументалист, скульптор, живописец, педагог. Президент Российской академии художеств (1997—2025). Памятник Петру I (официальное название — Памятник "В ознаменование 300-летия российского флота") работы Зураба Церетели был воздвигнут в 1997 году по заказу Правительства Москвы на искусственном острове, насыпанном у разделения Москвы-реки и Водоотводного канала. Один из самых высоких памятников в России. 16 мая 1997 года общественная комиссия, созданная мэром Москвы из-за большого общественного резонанса в связи с появлением памятника, ознакомилась с результатами социологических опросов, проведенных в городе фондом "Общественное мнение" и ВЦИОМом — половине опрошенных москвичей памятник не нравился).

Я долго размышлял, с художниками разговаривал, с очень известными, народными. По-разному говорят: "Да ладно, пусть стоит, да привыкнем. Вот убери и уже будет и этого пятна не хватать". У меня, кстати, есть автограф Церетели, награда — серебряная медаль Академии.

Я вот как-то отрицательно ко всему относился, к его творчеству, я видел много его произведений. И сегодня вот два дня я размышлял. Думаю, что такое, это же… Ну, во-первых, эпоха. Человек связан с политикой, то есть это вкус первых лиц. Утверждают, что он другом Лужкова был. Так, наверное, на самом деле он расцветал при Лужкове. То есть это вкус Лужкова, влиятельного человека. И где-то искусство, скульптура, — это вообще связано обязательно с политикой. То есть там огромные деньги. Всё-таки это надо поставить, место там и так далее.

Хорошо ли это, плохо ли? Плохо. Но сегодня я пришел к выводу, смягченному что ли, что это такое время. И пусть оно будет зацементировано, это время. Не надо ничего сносить.

Вот люди прожили в этом времени. И он <Церетели>, так сказать, показатель и флагман этого времени, зацементированного в его скульптурах.

Ведь смотрите, огромное количество архитектурных сооружений, да? А оказывается, до сих пор за рубежом и у нас как гения изучают Мельникова.

(Константин Степанович Мельников (1890-1974) — русский и советский архитектор, художник и педагог, заслуженный архитектор РСФСР, один из лидеров авангардного направления в советской архитектуре в 1923—1933 годах, архитектор Мавзолея Ленина).

Вот и всё. И время проходит, а равных нет. И в самом деле, его дом в Кривоарбатском переулке — подойдешь, смотришь — ну, гений делал! А кругом огромное количество всяких разных сооружений. Имен нет. А это вот — ИМЯ!

Поэтому я думаю, да, пусть это зацементировано. Вот как Сталин сделал высотки. Хороши или плохи, неважно. Но вот это лицо <города>. Сейчас же и Владимир Владимирович Путин говорит,  ну а что после нас останется? Ну, давайте, давайте что-то делать. А что? Какое лицо? Ну, Хрущев был, да. Ну, оправданная вещь, вон Столетие (микрорайон во Владивостоке — Ред.) и так далее. Это в архитектуре, понимаете? В том числе и Церетели.

Но печально другое, что меня как-то сильно огорчает. У него же <у Зураба Церетели> внук Василий, вице-президент Академии <художеств>. Ну, молодой человек. И уже говорят о том, что Василий будет президентом Академии. Это не мое дело, но как-то обидно. Ну, нельзя из рук в руки передавать. Всё равно выбор должен быть.

Вот как Илья Глазунов, да, вот такой, ну, известный.

(Илья Сергеевич Глазунов (1930-2017) — советский и российский художник-живописец почвеннического направления, сценограф, педагог. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1973), Народный художник РСФСР (1979), Народный художник СССР (1980), полный кавалер ордена "За заслуги перед Отечеством". Основатель и ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества).

Я смотрю, часто я там бываю, там Пушкинский музей же. Никто двери же не открывает музея Ильи Глазунова. Я где-то часа два стоял. Думаю, ну, может кто-нибудь откроет. Я когда делал свою галерею на Семеновской, пошел туда. Думаю, надо посмотреть, как у него там. Есть какие-то достойные работы, есть просто зарисовки, есть на веревках висят… Нет какого-то эстетического… Любви какой-то… Это немножко какой-то момент продажности имени, что ли.

И он сделал Академию, Илья. И сейчас Ваня Глазунов возглавляет эту Академию.

(Иван Ильич Глазунов — российский художник-живописец, Народный художник Российской Федерации (2020), Член Президиума РАХ, ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, кандидат искусствоведческих наук, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи РАЖВиЗ Ильи Глазунова).

Академия живописи и ваяния и архитектуры — в Москве. Это на Чистых прудах. Вообще огромное здание, официальная Академия, причем это государственная Академия, возглавляет ее... Ну, это вот так друг другу передают. Как-то я думаю, что ну вроде есть в этом несправедливость какая-то. Но это вот такое мое мнение, с которым никто считаться, естественно, не будет.

— Я просто думаю, что так мы дойдем до того, что у нас будет какое-это параллельное искусство. Искусство для тех, кто понимает искусство. И искусство для тех, кто понимает хайп, так сказать.

— Нет, безусловно, есть художники, они существуют, есть очень хорошие, признанные в мире и так далее, это всё есть. Но что такое школа? Это же образование, это ориентиры. Вот я пришел на выставку учеников Глазунова в Манеже. Я пораньше пришел (это было лет 15 назад) и смотрю: молодые люди, а они подпитываются идеями вчерашнего дня, то есть XVII-XVIII веком.

Молодой человек не может подпитываться XVII веком. Он же должен всё разрывать! Всё вперед, какие-то прорывы делать. Его нельзя заковать. А они у него в чистых костюмчиках, у Ильи, ходили, в галстуках. Ну, всё это известно. Не может молодой человек так. Я же этот момент проходил. Какие-то брюки невероятные, выкрашенные там. Ну, молодой человек в училище, да?

— Молодой должен быть бунтарем по-своему, так сказать…

— А не в галстучках? XVI век, иконы там православные...

— Иначе он не набьет шишки…

— Ну и вот, смотрите, Шилов, да? Шилов. Ну, вот Шилов. Ну, пусть Шилов будет. Немножко пошленький такой. Вот такой художник.

(Александр Максович Шилов — советский и российский художник-живописец, график, портретист. Герой Труда Российской Федерации (2023). Народный художник СССР (1985). Лауреат премии Ленинского комсомола (1977)).

Ни разу не было у него в галерее. Но тут вижу, Михалкова портрет Никиты Шилов написал. Ну, как бы разные величины. Или тогда уже признание. Такое уже репинское, что ли, этого Шилова. Ну если первые лица, уважаемые, достойные. Ну вы же позируете ему. В чем дело-то? Вот какая-то в моей голове нестыковка. А так, ну что, ну Шилов и Шилов. Но у нас же должны быть какие-то планки, ну цензура, что ли, понимаете?

— Цензура имеется в виду какая-то эстетическая? Я бы даже сказал, цензура совести.

— Ну, внутренняя — это одно, да? А второе, если тебе ну как бы чуть-чуть, чуть-чуть, это не значит ломать через колено, но вот чуть-чуть править как-то. Ну, ориентиры там… Пушкин там... Всё равно есть ориентиры, мировые ориентиры живописи.

Вот один человек решил часы делать. Это по радио или где-то интервью. Англичанин. Не то часы "Победа" решил восстановить. И говорит: "А как рекламировать?" Ну, вот через наших актеров? У вас, говорит, нет ни одной знаковой фигуры в искусстве мирового уровня. Вот и всё. Ну, сейчас, наверное, этот хоккеист…

— Овечкин?

— Да.

— А раньше были?

— Ну, Мельников. Если на слуху, Кандинский, Казимир Малевич, Шаляпин. Мы можем назвать поэтов.

— Тот же Маяковский, который был и поэт, и художник, и причем очень интересный художник.

— Мы забыли о Маяковском, как памятник он состоит, на самом деле. Но он во времени. Это, наверное, то, что, с Церетели. Он <Маяковский> во времени. Такого читать, как Есенина, как Пушкина…

— Мы историю собственную не хотим знать в деталях. Мы все говорим, что дьявол кроется в деталях. На самом деле Бог тоже — в деталях. Потому что многие говорят, что Маяковского назначил Сталин самым значительным поэтом нашей эпохи. А как на самом деле было? Он был в опале, вот он погиб, рассыпали набор его 10-томника. И пишет Лиля Брик письмо Сталину: дорогой Иосиф Виссарионович, ну как же так, вот Маяковский, он пролетарский поэт, так-то и так-то, рассыпали набор и так далее.

И вот на этом письме Сталин пишет: "Лаврентий Павлович, разберитесь, всё-таки Маяковский, это, так сказать, самый значительный поэт нашей эпохи". 

(На самом деле резолюция адресовалась тов. Ежову, и дословно фраза Сталина выглядит так: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление").

И всё. Это была маленькая такая резолюция, и всё, вспомнили Маяковского. Если мы всю историю так пройдем внимательно, с лупой, мы увидим, что наши представления о ней просто отличаются от тех, что было на самом деле… А уже создана целая историография, ложная, может быть. И мы, исходя из этих ложных каких-то положений, уже оцениваем нынешнее и будущее.

— Ну, это время. Вот так же, наверное, Церетели будет. Вот как мне Миша Скобелев*, народный художник, ушедший из жизни, очень мной уважаемый человек, говорил. Я ему: "Ну, как же так? Вот на Манеже вот эти вот сказки выставили напротив Вечного огня церетелевские**". Он говорит: "Да нет, хорошо". Как-то мягко отнесся к этому. Ну, вот так получилось, понимаете. Значит, убедил.

(* Михаил Александрович Скобелев (1930-2006) — советский и российский художник, график, иллюстратор, карикатурист. Считается классиком детской иллюстрации. Работал художником-постановщиком на киностудии "Союзмультфильм" и в театре "Современник" при Олеге Ефремове. В "Современнике" оформил спектакли "Два брата" (12+), "Всегда в продаже" (12+), "Пять вечеров" (12+). Работал в журналах, в том числе "Мурзилка" (0+) и "Веселые картинки" (0+).

** К 850-летию Москвы в Александровском парке был размещен скульптурный ансамбль "Русские сказки" (0+) Зураба Церетели, вызвавший немело критики).

— У нас во Владивостоке стоит памятник Ленину. Я считаю, что очень хорошо, что он стоит, и пусть стоит. 

— У нас на Светланской стоят дореволюционные памятники. На площади стоит памятник. Это эпоха. Во времени они будут, таких уже больше не будет памятников.

— И эти фигуры на "Серой лошади" пусть стоят.

— Ну это вообще чудо! Это замечательно. Эти детали определяют время. Время! Плохо или хорошо… Вот смотрите, какая вещь. Я наткнулся на такую мысль, что мебель, стенки наших родителей, — это уже антиквариат. Другого уже нет, не надо выбрасывать. Но кто понимает, что это уже ценность какая-то. Сейчас всё китайское, да, а тогда наши еще делали там мастера.

— Хорошая была мебель, крепкая. Вот только ножки подламывались.

—  Да везде они подламываются… Ну что еще сказать? Я пишу Владивосток уже, наверное, лет 40-45-50. Он зафиксирован в календарях, которым 36 лет издания. Каждый год такая серия идет. На сколько хватит, я не знаю… Но это совершенно новая работа в этих календарях. Каждый год они издаются. Но это такой марафон.

— Это уже интересно. На книгу рекордов Гиннесса тянет. Но я понимаю, что не для этого вы все это начинали. Это действительно… Это просто интересно. Как говорят, вкусно!

— Многие уже листы первого календаря, они уже совершенно… Здания изменились, что-то снесли. Первые были вообще с натуры сделаны, владивостокские. 90-го года календарь. Потом маяки залива Петра Великого. Ну и вот у них хорошая судьба, их не выбрасывают, их в рамы как-то так, при хорошей печати. Сам я уже не осиливаю. Как-то пытался пролистать… Начинаю, а рука устает, голова тоже.

"Художник должен быть успешным"

— Хорошо, Сергей Михайлович. Говорить можно до бесконечности. Но время, наверное, уже поджимает. Если можно, последний вопрос. Конечно, вынужден его задать. Говорят, что художник Черкасов — в общем-то художник коммерческий. Ну, есть такое мнение. Вот что бы вы сказали людям, которые так считают?

— Этот вопрос, он постоянно как-то так существует. И я как-то расстроился. Думаю, ну вот, как так? А у меня томик лежал Сомерсета Моэмы "Подводя итоги" (16+). И как-то один раз совершенно случайно открыл, а он там — о художниках. Что художник, вообще, очень успешным должен быть. Работы должны приобретаться, коллекционироваться. И они в музеях должны находиться.  И только вот этот путь достойный внимания.

И как-то думаю, в самом деле, точно, всё это должно не в мастерской складироваться, потому что у многих авторов… Вот он пишет, что всё это вот находится в мастерской, не востребовано совершенно. Вот так Сомерсет Моэм мне ответил.

А потом, понимаете, существует такая вещь, как повторы… Я несколько выставок делал, целый год рисовал животных, делал выставку животных. 3 года посвятил обнаженной модели, делал три выставки с обнаженными моделями, три выставки делал — рисовал только акварелью. Причем это совершенно не рассчитано было, что это будет коммерческий успех. Просто отключал акрил и занимался на бумаге, вот на дереве. Вы, наверное, видите работу. Целый год на каких-то деревяшках рисовал.

То есть я пытаюсь перебивать заученность. Она существует, никуда, вот никуда <от нее>… Притом, что я ежедневно работаю, я профессиональный художник. Я ничем другим не занимаюсь. Я не преподаю в школе, у меня всё время посвящено мастерской, холстам, кистям и краскам. Поэтому я это вижу, я это переживаю. А коммерческий?

Ну а как? Работы должны приобретаться. У них должна жизнь быть. У них любопытная жизнь. Я узнаю, вот там они, вот там… Хорошо.

Ну, хорошо. Вот, допустим, я узнал такую, ну, жуткую вещь у вдовы Саши Пыркова.

(Александр Александрович Пырков(1946–2014). Живописец. Авангардист. Пейзажист, автор натюрмортов, портретов, абстрактных картин. После школы поступил на первый экспериментальный курс в Дальневосточный педагогический институт искусств (педагоги В. Н. Доронин и Ю. В. Собченко). В 1988 году вошел в состав творческой группы "Владивосток", с которой начался новый период приморского изобразительного искусства. Был участником более 40 групповых выставок, более десяти персональных в России и за рубежом. В последние годы жизни руководил Приморским отделением Союза художников России).

Вот все его произведения… Они снимают в Москве комнату и хранят эти работы. Творчество всей его жизни. Вот прошло 11 лет, и они хранят произведения. Ну, это не коммерческий художник. Ну, я не знаю, как назвать, но это художник. Сейчас вот семья это все хранит. В Москве сняли квартиру и там сложили всё. Что дальше? Ну год, 10, 20, 40. Как дальше? Что с этими произведениями? Вот это жизнь художника. Что дальше делать? Это мой сокурсник, это хороший художник. Вот такая судьба. Но работа должна жить дальше. А потом это не значит, что я потрафляю публике. Я так понимаю мир.  Я так его воспринимаю.

— И как правильно вы сказали, глазам уютно на ваших картинах. Ты, собственно, чувствуешь, что ты где-то там находишься, может быть, на этих улицах или вот на этой яхте.

— Отношение ко мне. Я великолепно знаю, до меня доходят… Я перешагиваю это всё. Я понимаю так мир, я его воспринимаю так. Я не пытаюсь…

Вот заходим в салоны, а там огромное количество работ, которые расшифровываются так: "Я голодный, купите меня, пожалуйста". Такие работы не будут покупать, потому что это как помощь идет. Или так: "Давай купим на день рождения какую-нибудь работу. Всё равно это же картина". И в итоге человек, который работу эту подарил, и второй, он выкинуть <ее> не может, потому что это же подарок. "Где мой подарок?" — "Да я выкинул его".

Я знаю семьи, которые мучаются, потом решаются, берут там выбрасывают на балкон или куда-то еще. Потому что, ну, работа должна быть, ну, работа, которая… Ну, как Дарькин сказал.

"Я, — говорит, — был в Москве у кого-то, захожу, а там три твоих работы висит. Я говорю: "Черкасов?" — "Да, Черкасов".

Ну всё равно это же оценка. Потом мне приятно было, что наш губернатор Лукашенко публично подарил — Первый канал показывал — <мою> работу. Это всё равно оценка труда. Как бы коммерческий — не коммерческий, но оценка происходит же. Это значит… Ну, это хорошо.

— Конечно, хорошо, тут я полностью согласен. 

— Давайте так будем говорить. Что такое искусство? В поэзии, в литературе, в живописи — это "нравится или не нравится". Первая оценка, да? Вот нравится как-то… Поэтому путь любого художника — это сложный путь, тяжелый, не всегда успешный.

Но если Господь насыпал чуть-чуть, то это здорово. Не насыпал — ну ничего тут не сделаешь.

Вот не сделаешь, и всё. Что бы ты ни делал, оно неинтересно. Это муки какие-то. Видно же, что человек восторженно делает. Ох, как! Мой учитель Доронин, я видел, когда он при мне этюд писал, а тот получился: "Ах! — руками потирает. — Ну, хорошо. Вот хорошо. Вот работа!"

— Формула <искусства> у меня однажды такая родилась. Из Мира берем (ну, имеется в виду впечатления, может быть, картины мгновенные какие-то), из Мира берем, но в Мир и возвращаем. Вот то, что берем, то и возвращаем.

— Ну, вот Господь дал силы какие-то еще писать. И хочется писать! Работать хочется, да. И всё. Хочется работать, есть чего сказать, есть желание. В живописи это такая штука, это вот один раз попробовал, и это навсегда. Как, наверное, поэзия… Зацепила… Кисти, краски — всё, вперёд, плавание такое дальнее. С какими-то неприятностями, приятностями. Подстерегает много капканов. Есть у Федотова картина "Художник, женившийся в расчете на свой талант". Вон в уголочке сидит, пишет, а тут пеленки, дети, теща, все орут там, а он сидит рисует.

(Павел Андреевич Федотов (1815—1852) — русский живописец и график, последователь натуральной школы, один из наиболее ярких петербургских художников николаевской эпохи, жанрист и портретист, карикатурист, иллюстратор; поэт).

Хорошо, конечно, если судьба как-то благосклонно отнеслась к тому, что ты делаешь.

Ну, дай Бог!

Справка. Черкасов Сергей Михайлович (род. 10 ноября 1948, Артем) — российский живописец и художник-иллюстратор, Заслуженный художник Российской Федерации. В 1963—1967 годах учился на живописном отделении Владивостокского художественного училища у Ф. Н. Бабанина и В. С. Чеботарева. Окончил училище после службы в армии, в 1970 году. В 1970—1971 годах занимал должность художественного редактора Приморского книжного издательства. С 1971 года учился на факультете живописи Дальневосточного педагогического института искусств, класс профессора В. Н. Доронина. Окончил институт в 1976 году. Участвует в художественных выставках с 1970 года. С 1983 года является членом Приморской организации Союза художников РСФСР (в 1985—1987 годах — член правления Приморской организации). Удостоился в 1983 году премии Союза художников СССР за иллюстрации книги Александра Фадеева "Разгром" (12+). С 1987 года член Союза художников СССР. Занимал должность главного художественного редактора Приморского книжного издательства. Член Совета по культуре при губернаторе Приморского края.