Каждая операция как прыжок с парашютом. Интервью с тюменским кардиохирургом, который спас тысячи детей

Работа детского кардиохирурга — это ежедневная ответственность за маленькие жизни и миллиметровая точность под огромным давлением. За сухими формулировками диагнозов — слезы родителей, бессонные ночи и бесконечная вера в чудо. Мы поговорили с известным тюменским врачом, который регулярно выходит на операцию, как на экзамен, где нельзя ошибаться.

Каково это — знать, что твоя работа — это чья-то жизнь, и как не сойти с ума от ежедневной ответственности? Об этом и многом другом — в интервью с Кириллом Горбатиковым, главным детским сердечно-сосудистым хирургом Урала и Тюменской области, который провел более 5000 операций на маленьких сердцах.

— Кирилл Викторович, вы с детства хотели стать кардиохирургом?

— Нет, вовсе нет. Я хотел быть ихтиологом. В то время весь мир смотрел на Жака-Ива Кусто — он занимался океанологией, изучением подводного мира. Мне это казалось невероятно интересным. Но родители аккуратно во второй половине восьмого класса предложили мне прочитать «Мысли из сердца» Николая Михайловича Амосова, опубликованные тогда в «Роман-газете». Я прочитал — и всё. Это был момент, когда выбор был сделан на всю жизнь. И, надо сказать, я не один такой. Целое поколение кардиохирургов — моего возраста, чуть старше, чуть младше — вдохновилось этой книгой. Амосов этим произведением, по сути, воздвиг себе памятник. Я сам ее перечитывал, наверное, раз пять за жизнь.

— Помните свою первую операцию?

— Конечно. Это была перевязка открытого артериального протока у ребенка. Мне было 24 года, я только начал ординатуру, но с третьего курса уже ходил на операции — тогда это было возможно. Меня знали в отделении, где оперировали и взрослых, и детей. Пациенткой была трехлетняя девочка. Сейчас она уже взрослая женщина, вышла замуж, родила троих детей.

— В чем разница между детской и взрослой кардиохирургией? Вы как-то говорили, что у детей гораздо больше переменных.

— Разница кардинальная. Это даже не подвиды, это отдельные специальности. У взрослых — десяток типичных заболеваний и достаточно шаблонные операции. У детей — 128 разновидностей врожденных пороков сердца и их всевозможные сочетания. Главное отличие — ребенок растет. Мы должны учитывать, как будет вести себя сердце после нашей операции: как будет расти то, что мы сшили, куда пришили, как смоделировали. У взрослых это вопрос почти закрытый — у детей всё меняется вместе с телом.

— Почему врожденные пороки — это не всегда только про сердце?

— Потому что почти всегда есть сопутствующие проблемы. И если мы не берем их в расчет до операции, можно свести к нулю даже самую идеальную коррекцию. Поэтому мы должны работать комплексно. Это и делает нашу профессию особенно сложной.

— Сложно ли морально брать на себя ответственность за жизнь ребенка?

— Нет, моральных сомнений нет. Есть осознание огромной ответственности. Если ты берешь на себя смелость предложить операцию, ты должен быть готов за нее ответить. Перед собой в первую очередь. Перед ребенком. Перед родителями. Настороженность, сосредоточенность, да. Волнение как при прыжке с парашютом. Кого-то страх парализует, а у кого-то он становится двигателем. Это такая внутренняя мобилизация, когда кровь приятно закипает, и ты максимально собран.

— Что вы чувствуете после успешной операции?

— Честно? Удовольствие. Удовлетворение. Ощущение, что живешь не зря. И что вся эта работа имеет смысл.

— Расскажите о самых сложных своих операциях.

— Была операция при двойном отхождении сосудов от правого желудочка, с несвязанными дефектами межжелудочковой перегородки. Пришлось шить сложный, изогнутый в трех плоскостях тоннель, по которому кровь из левого желудочка попадала в аорту. Это было непросто, но всё получилось. Ребенок жив и здоров. И еще одна знаковая операция — пересадка митрального клапана от донора в позицию трехстворчатого клапана. Пациентке был 21 год. Это новая методика для всей страны. Мы делали это вместе с профессором Блосуновским, автором подхода. Это было очень сложно, но невероятно важно. И особенно приятно было, когда функционалисты подтвердили: всё работает отлично.

— Когда появилось ваше отделение детской кардиохирургии? Может, помните своего первого пациента?

— Решение создать детское кардиохирургическое отделение приняли в 2001 году, а открылось оно в 2002-м. Первый пациент — незабываемый случай. У него был редкий порок: сочетание дефекта межжелудочковой перегородки и врожденного митрального стеноза. Сейчас это здоровый взрослый человек. Но тогда было по-настоящему страшно.

— Наблюдаете ли вы своих пациентов после операции?

— Обязательно. Это наша философия. Мы своих не бросаем. Мы наблюдаем их и до 18 лет, и после. Потому что взрослые кардиохирурги, даже в мире, не работают с такими пациентами. Только те, кто их оперировал в детстве. Мы знаем, что мы там сделали, как и почему. Это важно. Самые трогательные моменты — это свадьбы бывших пациентов. Один — из Тюменской области, другой — из Казахстана. Оба причем этнические казахи и женились с разницей в полтора месяца. Мы много лет дружим семьями. Один мальчик — вообще первый ребенок из Казахстана, прооперированный у нас. Тогда еще не было ни договоров, ни приграничного сотрудничества, ничего. Папа привез ребенка на машине, мальчик был чугунно-синего цвета, фактически умирающий. У отца была просто последняя надежда. Мы его взяли и в этот же день прооперировали. Сейчас он выше меня ростом и женился.

А второй ребенок был первый новорожденный, прооперированный в Тюменской области в 1998 году. Это сложный порог этапной операции, но сейчас всё закончилось, всё у него хорошо и никаких больше вмешательств не нужно. С ним еще такая ситуация была. Ребенок новорожденный, имени еще не дали даже. А в документах надо как-то указать. Ну и шутя все сидели, обсуждали: фамилия Кузинбаев, заведующий отделением тогда, Валерий Степанович Нелаев, говорит: «А давайте напишем Семён». Я говорю: «Сёма Кузинбаев — в школе задразнят». А у нас такой был очень возрастной анестезиолог, татарин, говорит: «Он перенес такие вещи. Пусть будет Акбар, значит великий, Аллаху Акбар». Ну хорошо. Поговорили, и всё, а детский кардиолог взяла и написала в документах Акбар. Родители посмотрели молча и уехали.

Через три дня приехали с различными дарами гастрономическими. Говорят: мула одобрил имя, сказал, неважно, что он не мусульманин, так сказать, дело благое.

— Помните, сколько всего операций вы провели?

— Вы знаете, я счет вел до 2015 года, наверное, как любой относительно молодой хирург. Потом перестал. Всего больше пяти тысяч суммарно за жизнь.

— Как вы справляетесь с неудачами?

— Конечно, это тяжело. Но без летальности детской кардиохирургии не бывает — ни в США, ни в Европе. У каждого порока есть определенный процент риска. По разным причинам, не зависящим от хирурга, анестезиолога, в том числе это сопутствующие заболевания, которые портят всем жизни. Наша задача, чтобы риск был минимален. И каждая потеря — это повод сесть и понять: что пошло не так? Где был риск? Где могли помочь? Мы врачи. Мы должны делать всё, что в наших силах, и не ломаться.

— Как вы снимаете стресс после таких операций?

— С парашютом прыгаю, на природу езжу, на охоту, с дочерью играю. У меня больше полутора тысяч прыжков. До двух тысяч пока не дошел.

— Схожие чувства с работой?

— Да, безусловно. Ты не просто испытываешь страх, ты учишься его трансформировать в собранность. Если ты имеешь мужество рисковать чужой жизнью, рискуй своей. Сам пройди по лезвию ножа и посмотри, каково это. И тогда уже пациент — это не интереснейший клинический случай, а это чья-то жизнь. Вот он. Это чье-то безумное горе или великая радость.

— Какие операции детям сейчас не проводят?

— Пересадки сердца у детей разрешены, но нет закона, определяющего детское донорство. Ведь у взрослого сердце больше размером, чем у ребенка. Но в ближайшее время, думаю, этот вопрос будет решен.

— Каким был самый маленький пациент, которого вы оперировали?

— Он весил 1350 граммов. Это тяжелая коарктация аорты, то есть сужение, перерыв аорты. Нам удалось быстро ее ликвидировать, сшить. Ребенок поправился. То есть, естественно, не быстро, но поправился.

— Кирилл Викторович, чего не хватает вашему отделению?

— Технологии развиваются быстро, и мы стараемся идти в ногу. Сейчас у нас два типа пациентов: новорожденные и подростки, которым не делали операцию в младенчестве или которым требуется повторное вмешательство. Под каждого нужно свое оборудование. Нам в этом помогает департамент здравоохранения. Конечно, хочется еще. Но на детях не экономим — это правда.

— О чем мечтаете?

— О новом аппарате искусственного кровообращения. И о том, чтобы никто из анестезиологов не переживал, если ребенок весит 1,5 кг. Сейчас 2 кг уже у них не вызывают тревоги. Хочется, чтобы и этот рубеж стал обычным.

Среди коллег Кирилла Горбатикова немало именитых врачей. Сергей Борисович Семченко — один из них. В 2023 году тюменец был признан лучшим хирургом России. Сергей Борисович с первых дней возглавляет центр трансплантации органов и тканей человека ОКБ № 1. Как устроена трансплантология в Тюмени, могут ли человека «разобрать» на органы и кто может стать донором? Ответы на эти и другие вопросы читайте в нашем интервью с хирургом.