Красное Солнышко или художник-инопланетянин? Владимиру Сорокину — 70!

Владимиру Сорокину 7 августа исполняется 70 лет. О его личности, влиянии на литературу было сказано за последние 40 лет уже немало. Мы спросили современных писателей о том, почему его проза остается важной для литературного процесса и что делает его актуальным даже спустя столько времени.

Сорокинская проза — это явление, без сомнения, относящееся к разряду большой русской литературы. Кроме того, его работы — одно из достаточно редких свидетельств того, что эта большая русская литература продолжает существовать.

[То, что делает Сорокина уникальным] — предмет большого исследования величиной в двадцать упитанных томов. Поэтому коротко я вряд ли сумею ответить на этот вопрос, но могу выразить радость и ликование по поводу того, что Сорокин существует, присутствует в нашей литературе и в нашей жизни.

Навсегда запомнил, как в вечерних новостях по федеральному ТВ показывали осатаневших дедов и старух, врывавшихся то ли в книжный магазин, то ли в библиотеку, хватая и разрывая книжку с названием «Голубое сало». В тот момент потрясла мысль о том, что художественная литература способна ввергать людей в подобное состояние. Тогда же я принял решение стать фанатом Сорокина. Правда, так и не стал. Или стал не в полной мере. Что в общем странно, потому что вот такой тип художника — холодный и дискомфортный, с нулевой эмпатией, тип художника-инопланетянина — мне скорее близок.

Проза Сорокина — что-то вроде ледяного ручья или купели: хорошо окунуться, помочить голову в 30-градусную жару, но плескаться и плавать, вообще как-то обустраиваться ты в этом пространстве не станешь. И действие прозы Сорокина бодряще-отрезвляющее. Читая его тотально пародийные тексты, все время ощущаешь за этой игрой зияние истинной реальности и понимаешь при этом, что эта самая истинная реальность — то, с чем как минимум хочется сохранить дистанцию, а лучше вовсе не иметь никаких дел.

Что касается актуальности, то мы уже много десятилетий рассуждаем на эту тему, и кажется, чем больше мы про это говорим, тем эта актуальность почему-то усиливается, становится заметной не на уровне отдельной сорокинщины, а на структурном уровне, на уровне устройства жизни. Должно быть, поэтому (по крайней мере, сейчас) не возникает желания читать его новые вещи.

Сорокин — один из двух ныне живых писателей, которые с нами уже чуть ли не полвека и остаются пишущими людьми. Сколько за эти годы было авторов появившихся и забытых — не сосчитать. Любопытно, что за все эти годы читатель так и не узнал, о чем переживает сам Владимир Георгиевич, а не его герои. Видимо, пропасть между Сорокиным-литератором и Сорокиным-человеком очень глубока и широка. Выходит, Сорокин противостоял автофикшену еще задолго до того, как автофикшен заново стал модным. И это еще раз показывает нам сорокинскую литературную прозорливость. А вообще, приятно видеть пример того, что писатели доживают до седин, а не помирают в промежутке от двадцати до сорока, вполне себе работают и продолжают издаваться.

Сорокин так громаден и так страшен, что про его тексты трудно сказать «люблю». Гораздо проще — «восхищен», «ошарашен», «раздавлен». Ему принадлежит, наверное, главное антисоветское произведение. Не случайно по сюжету рукопись обнаруживают вместе с «Архипелагом ГУЛАГ». «Норма» — жутковатый памятник советскому стилю, образу жизни и мысли. После сорокинского романа уже нельзя без оглядки использовать само понятие «норма», оно, кажется, навсегда изменило значение. Ну а письмо Мартину Алексеевичу превратилось в самостоятельный текст, который в спорах цитируют люди, и понятия не имеющие ни о каком Сорокине.

В нулевые часто приходилось слышать, что Владимир Георгиевич — главный отечественный фантаст, поскольку никто не умеет так испугать антиутопией и шарахнуть гиперболой. Он был вроде заведующего обратной стороной будущего. Представлялось, будто Сорокин, как создатели хорроров, заговаривает страшное, чтобы оно не постучалось в наш дом. А вышло, что он точно и безжалостно картографировал настоящее.

Романы Сорокина всегда стилистически отточены и укоренены в традиции русской литературы — куда глубже, чем тексты, призванные эту традицию имитировать. Его книги проделывают с миром идей, живущих в пустых головах, единственно возможную процедуру — они его взрывают. Нам еще только предстоит осмыслить последствия этого большого взрыва.

Мне кажется, мы всегда загоняем себя в ловушку, когда начинаем говорить об актуальности прозы Сорокина. Кто-то сказал, что мерить автора его провидениями — это немножечко запрещенный прием, потому что, если бы мы такое мерило ко всем примеряли, самым великим писателем на свете считался бы Филип К. Дик, а Сорокин — он как будто бы нечто большее, чем просто человек, который многое предсказал.

Фигура Сорокина остается в центре русской литературы уже много лет не потому, что он актуален, а потому, как он владеет языком. У меня есть ощущение, что его экспериментальная проза оказала ему в некотором роде медвежью услугу: порой люди боятся читать Сорокина из-за его репутации. Мне иногда даже приходится срывать этот блок и объяснять, что на самом деле Сорокин — невероятный стилист, который умеет работать с таким количеством языковых регистров, каких я не встречал, наверное, ни у одного автора. По этой причине, когда у меня спрашивают, что бы почитать у Сорокина, я советую начинать с «Метели», которую считаю идеальным входом в мир Сорокина. С одной стороны, она полностью укоренена в его выдуманной России будущего, с другой — не такая пугающе-шокирующая, как «Норма» или «Тридцатая любовь Марины». Прочитав «Метель», люди возвращаются ко мне и говорят: «Ого, а Сорокин, оказывается, еще и классный писатель!» Так что он не только актуальный, но и крутой писатель!

У меня есть шутка: Виктор Пелевин и Владимир Сорокин — два красных солнышка русской литературы. Как бы к ним ни относились, как бы их ни критиковали, но оба являются величинами, которые давно вышли за пределы литературной матрицы и стали частью поп-культуры. Кроме них-то, вроде никто и не смог проделать этот путь.

Сорокин — чрезвычайно важный автор. Отчасти потому, что, мне кажется, он лучше всех деконструировал позднесоветскую реальность, а отчасти — классическую литературу в «Голубом сале» и в романе «Тридцатая любовь Марины». Я особенно люблю этот текст, который показывает жизнь диссидентов, одновременно демонстрируя особенности быта. Также упомяну «Очередь» — это, на мой взгляд, один из важнейших текстов.

В 2006 году он выпустил повесть «День опричника», где предсказал ту реальность, в которой мы сейчас существуем. Тогда были разговоры о том, что он написал ее в качестве заговора, чтобы этого никогда не случилось. Однако вся вселенная «Сахарного Кремля», к сожалению, удивительным образом оказалась пророческой и актуальной. С другой стороны, он описывает то, что уже случалось. Это подтверждается прокручиванием Колеса — такого деревянного, скрипучего, которое куда-то едет и все никак не доедет, но продолжает вращаться дальше, и ничего не меняется.

Поэтому Сорокин — один из тех авторов, который осмелился разложить по полочкам очень важные смыслы реальности и некоторых, я бы сказала, укладов, характерных для той территории, на которой мы живем.

---

Автор: Элиза Данте

Фото: aslu / ullstein bild via Getty Images