Черный Пьеро. Музыкальный спектакль Дмитрия Павлова по песням и воспоминаниям Александра Вертинского

Чем жить? Кумир миллионов, бравурный и изломленный, смеющийся над собой, бледный персонаж с разноцветными иллюзиями, он прожил так, что стал синонимом эпохи.

Режиссер из Санкт-Петербурга, заслуженный деятель искусств Дагестана Дмитрий Павлов представил свою авторскую работу – спектакль-странствие, исповедь человека удивительной судьбы. Как и во многих своих постановках, Павлов создал инсценировку, сценографию и костюмы.

«Черный Пьеро» с восторгом был встречен во Владикавказе, Элисте и Черкесске, и вот, 24 августа, дербентский зритель смог прикоснуться к истории великого артиста — Александра Вертинского.

С первых секунд спектакля произошло полное, безоговорочное погружение в жизнь и творчество последней звезды Серебряного века. Подобно тому, как Александр Вертинский создавал свой неповторимый художественный мир, опираясь на реальность и грезы, Дмитрий Павлов воссоздал мир «сказителя земли русской» по его биографии и творчеству.

Как прошлое, настоящее, будущее сплетались воедино в песнях великого шансонье, так и в работе режиссера время нелинейно. Зритель одномоментно знакомится с разными ипостасями художника: вот он — зрелый, без грима, уже легенда, ведет свою исповедь (заслуженный артист РФ Имам Акаутдинов, Махачкала), вот созданный им миф — Русский Пьеро, покоряющий такую разную публику, любую сцену земного шара (Евгений Кузнецов, Санкт-Петербург), а вот другой Александр Вертинский — сокровенный человек, уязвимый, пожалуй, самая его душа (Екатерина Культина, Санкт-Петербург). И все они находятся в едином пространстве и смотрят друг в друга как в зеркало сквозь годы и города, а зеркало это отражает эпоху.

И эту странную одиссею, этот гипнотический опыт зритель проживает вместе с героем.

И человек, проделавший путь от молодого «волчонка» до мировой звезды, говорит. Говорит о том, какой ценой доставался успех, каких унижений стоила слава, сколько душевных трагедий за войной и эмиграцией длиною в четверть века.

В этой исповеди, в кокаиновых галлюцинациях, в грудах раненых солдатских тел, в песенках-ариетках, в утерянной детской звезде, в потерянной Родине, в застывшей, почти каменной фигуре генерала Слащева, в футуристах, в декадентской лирике — красота и уродство времени, страны и человека.

В черно-белом портрете кумира XX века драматическая линия переплетается с музыкальной. Хор и живое звучание музыки (дирижер Эмилия Шихрагимова, Махачкала) пробуждают непреходящие песенные миры Вертинского, такие разные, такие завораживающие.

В постановке Павлова песни не просто исполняются, они — маленькие пьесы, спектакль в спектакле. Персонажи Вертинского здесь будто оживают: все его цирковые артисты и тоскующая по возлюбленному в бананово-лимонном краю Иветта, и Пикколо Бамбино, и глупая деточка-кокаинетка, и юнкера. Невидимыми призраками они живут на одной сцене со своим создателем — страдают, любят, уходят навсегда. Оживают и те, с кем Вертинский был знаком, кого когда-то любил.

И если кого-то из его героев Господь под ручку введет в Рай, остальные, к его величайшему горю, останутся безнадежно забыты. Бешеный шар мчится, летит в бесконечность и по дороге в какой-нибудь коммунистический рай, к недоступной весне, вечность сдует их, смешных букашек, как пылинку.

И что-то невещное в руках режиссера тоже вдруг начинает дышать: ветер молдаванской степи, улыбка слез, уплывающий белый пароход, что принесет из странствия новые страшные истории. Все сны и грезы Вертинского проникают в реальность, прямо в зрительный зал.

Хор, созданный специально для спектакля, — коллектив солистов из Москвы, Саратова и Махачкалы — не просто хор. В постановке Павлова он превращается в тень воспоминаний, в кладбище, в саму жизнь. Хор становится смехом и плачем, вереницей людей на пути Вертинского, его зрителем, его фантомами и им самим. Им, то ироничным и восторженным, то холодным, но всегда тонким, остро чувствующим как стынет мир.

А как оживает пространство! Как меняется оно от одной мизансцены к другой, как избавляется от границ! Гримерная артиста растворяется, превращаясь в пульмановский вагон, а спустя время возникает пароход на Константинополь и чужие города. Исчезает страна, но появляется другая, а потом новая, и такая близкая к дому Бессарабия, и Днестр, который стоит только переплыть…

Пространство повествует, вторит, а человек в нем становится его частью. Так хор Пьеро у Дмитрия Павлова может стать океаном или некрополем. Так пластика выразительных рук, как продолжение души героя, становится частью рассказа.

Здесь сцена на сцене. Вот она — и безусловный триумф и дешевый электрический рай, и балаган, и кабаре и кафешантан. И первый театр в России и клуб Шанхая, чьи желтые огни, словно томная луна, озаряют знаменитого эмигранта.

Но как всякому наказанию приходит предел, так и скитаниям эмигранта суждено завершиться. И здесь, в ледяном луче, за стеной созданных им персонажей, словно за железным занавесом, стоит человек, утративший Россию. Он пишет письмо наркому иностранных дел Страны Советов. Он, советский гражданин, докажет — Пьеро больше не угроза, его песни стали другими.

И даже в неукротимой тоске по дому, эта сцена, будто отлитая из стали, лишена эмоций. И голос Вертинского обретает здесь несгибаемую твердость.

Чувства к Отчизне вряд ли взаимны, она не обещает любви, но дарует милость.

И Вертинский возвращается, по Бродскому, «на Родину в несчастьи». На Родину — для смерти.

Каждая деталь, каждое слово в «Черном Пьеро» наполняются жизнью, и вся эта магия словно не помещается на сцене, заполняя собой все вокруг и раздвигая границы пространства.

И, казалось, за пределами театрального зала, мир Вертинского продолжится. И будет в нем танго, креольчик, безноженька и грустный клоун, безответно любивший балерину. И найдется в нём место всякой радости и всякому горю. И такому горю, что лишает человека кожи и Родины. Но оставляет вечный вопрос: зачем и кому это нужно.

Саидат Лугуева (журнал «Дагестан»)