За что и как ненавидели Петербург в XIX веке? И почему во времена оттепели Ленинград стал столицей андеграунда? Отвечают Мария Элькина и Лев Лурье

Почему важна допетровская история берегов Невы

Большинство городов — так уж повелось — стремятся как только можно увеличить свой возраст, в том числе и чтобы выглядеть более надежно и солидно. Почему же тогда Санкт-Петербург, наоборот, отказался от значительной части своей возможной истории? Дело, вероятно, в том, что Петру I была крайне важна идея прорыва, резкого изменения обстоятельств благодаря огромным усилиям. Для этого он и придумал легенду о строительстве столицы посреди чащи — чтобы все его соратники и последователи могли чувствовать свою принадлежность не просто к важному делу, а прямо-таки к настоящему чуду.

Впрочем, нам стоит помнить, что у Санкт-Петербурга есть довольно долгая предыстория. Она дает ответы на многие вопросы, которые без нее кажутся неразрешимыми. Например, почему замысел Петра оказался так невероятно успешен, ведь города, задуманные умозрительно, редко превращаются в грандиозные мегаполисы. Или отчего современные петербуржцы чувствуют себя немного скандинавами.

Кроме того, наличие длительного допетровского периода в истории невских земель развенчивает некоторые нелестные представления о Петербурге. Существует, например, мнение, будто город построен в непригодном для жизни месте, где люди ни за что не захотели бы находиться по доброй воле. На это можно более или менее уверенно сказать, что устье Невы притягивало людей довольно давно и настолько сильно, что государства веками конкурировали за владение им.

Как Петр I почти ненамеренно сделал Петербург колыбелью великой культуры

28 января 1724 года Петр I подписал указ об учреждении Академии наук и художеств. Из Европы были приглашены несколько заметных или очень перспективных ученых, среди них — математики Николай и Даниил Бернулли, астроном Жозеф-Никола Делиль. В некотором роде император попытался заместить одним учреждением сразу всю сложную систему просвещения. Это был и научный институт, и университет, и библиотека, и музей. Первые годы у Академии даже не было собственного помещения — открытие произошло в доме, незадолго до этого конфискованном у опального дипломата Петра Шафирова, на нынешней Петроградской стороне. Через некоторое время институция переехала на Васильевский остров, но не в здание Кунсткамеры, которое только строилось, а во дворец Прасковьи Федоровны, вдовы брата Петра I Ивана.

Нет никаких свидетельств того, что император планировал Академию наук как стратегический проект.Тем не менее процесс, который он запустил, оказался основательным и долгосрочным. Даниил Бернулли рекомендовал пригласить в Академию Леонарда Эйлера. Присутствие двух великих математиков сделало Петербург заметным на культурной карте мира.

Молодые люди из России, получившие хорошее образование, сами становились известными учеными, писателями, градостроителями, художниками. Овладев систематическими знаниями об устройстве мира, многие их них стали замечать поверхностность петровских преобразований, понимать, что, для того чтобы стать частью Европы, России нужны глубокие политические и социальные перемены в сторону большей гуманности и большей свободы.

Словами автора перестройки 1980‑х годов Михаила Сергеевича Горбачева можно было бы сказать, что процесс пошел.

Даже будущие противники петровских реформ некоторым образом сформулировали свои взгляды благодаря им: они умели читать если не на латыни, то по-французски, видели Париж и Амстердам, были хорошо знакомы с западной политической мыслью и философией.

Петербург оказался не только столицей, торговым портом и градостроительным образцом, но и форпостом импортированной культуры, которая быстро прижилась на берегах Невы и стала частью их ландшафта. От первых петровских пенсионеров и приезжих профессоров до появления великих русских ученых, писателей и художников прошло меньше ста лет.

О том, что в XVIII веке Петербург был городом будущего

План на девяти листах, который начали делать в концу 1740‑х годов, — первый настолько подробный план за всю предыдущую историю города. К карте прилагалась опись всех важных сооружений столицы. Из нее мы знаем, к примеру, что в Петербурге на тот момент было 24 православных и 5 иноверческих церквей. На карте хорошо видно, что центр города застроен довольно рыхло. Прямо напротив Зимнего дворца и Адмиралтейства простирался огромный и, судя по всему, не слишком обустроенный луг. Внутри кварталов и даже прямо вдоль улиц оставалось множество пустот.

План Трускотта — Махаева обладал одной очень важной особенностью. Поскольку в первые десятилетия жизни Петербурга задумано в нем было много больше, чем сделано, то почти все карты тех времен представляли собой не столько действительное, сколько будущее или даже, лучше сказать, желаемое состояние города.

То, что существовало только в проекте, могло наноситься на схему точно так же, как реальные постройки. Намерения менялись со временем, на месте одних задумок появлялись другие, многие здания строились не точно по проекту, так что изображения на картах часто оставались не более чем предположением или даже фантазией.

К плану 1753 года это относится даже больше, чем к какому-либо другому, поскольку демонстрация успехов Петербурга являлась чуть ли не главной целью инициаторов его составления.

Точно так же недостоверны и проспекты. Михайло Махаева. Среди них — виды с разных точек на Неву, на Невский проспект и Фонтанку, изображение Зимнего и Летнего дворцов, здания Двенадцати коллегий, Биржи на Васильевском острове и Адмиралтейства. Мы не видим на них ни пустот, ни недостроенных домов, ни каких-то еще неказистостей. Дело в том, что у художника совершенно не было цели передать все в точности так, как было на самом деле. Он сознательно изображал некий идеальный Петербург — такой, каким он теоретически мог бы быть. Для того чтобы поместить на рисунок недостроенное здание, Махаев часто запрашивал его чертеж. Бывали и случаи, когда он возвращался к прошлому для того, чтобы сделать виды на Петербург более совершенными. Скажем, здание Кунсткамеры в 1747 году горело, и Махаев воспроизводил его по более ранним гравюрам.

Образ Петербурга, созданный Михайло Махаевым, многим хорошо знаком. Для нас он служит довольно редкой возможностью представить себе, как город выглядел в середине XVIII века. Для современников, однако, эти гравюры были не столько фиксацией реального пейзажа, сколько грезой или, может быть, даже источником вдохновения.

В том, что столица на плане Трускотта — Махаева во многом додумана, можно видеть не только желание произвести впечатление и скрыть некоторые несимпатичные детали. Самое важное заключается в том, что Петербург того времени мыслился как город будущего. Все, кто был так или иначе причастен к его развитию, понимали: очень многое только предстоит сделать.

За что и как ненавидели Петербург в XIX веке

Вступление Александра Пушкина к поэме Медный всадник — завершающий и самый звучный аккорд темы восхищения Петербургом.

Сам Пушкин и задал новую тональность размышлений о городе в сюжетной части поэмы. Петра Великого он противопоставил маленькому человеку, Евгению, который потерял буквально все во время страшного наводнения 1824 года. Строительство города в столь уязвимом, гиблом месте в такой оптике выглядело не русским чудом, а проявлением бесчеловечной политической воли.

Полный проницательного осуждения взгляд на Петербург доминировал в книгах, статьях и культурных беседах вплоть до начала XX века.

Вслед за Пушкиным, но гораздо определеннее этот холодный и жестокий город без истории представлял читателю в своих произведениях Николай Гоголь. Город, в котором отнимают шинель у бедного чиновника Акакия Акакиевича, где бродит нос майора Ковалева, откуда приезжает в провинцию бессмысленный хлыщ Иван Хлестаков. Петербург буквально сводит с ума героев Достоевского.

В Обыкновенной истории Ивана Гончарова чиновный, карьерный дух столицы превратил юношу-идеалиста в беспринципного циника.

Речь идет не только о художественных образах, но и о принятом среди интеллигенции отношении к Петербургу. Ненависть к столице, воздвигнутой на пустом месте, противопоставление ее теплой патриархальной Москве превратилась почти что в хороший тон.

Конечно, здесь есть и интернациональный контекст. Представление о большом городе как о новом Вавилоне в то время было общепринятым в европейской литературе. Оноре де Бальзак тоже описывал Париж как довольно мрачное место. Тем не менее в случае с русской столицей к общей тенденции добавлялся довольно важный контекст. Зло виделось не только в современных реалиях и самом феномене мегаполиса, но и в затее Петра, решившего устроить город в месте с ужасным климатом, насильственно навязавшего России европейский уклад, не считавшегося с человеческими судьбами.

Петербург в произведениях русских писателей последних двух третей XIX века выглядит грязным, несправедливым, жестоким, но ко всему этому еще и фантасмагоричным. Петровская формула «небывалое бывает» приобрела негативный смысл. Как будто бы само по себе существование Петербурга противоестественно, а повседневная действительность его — не вполне реальна. «О, не верьте этому Невскому проспекту!» — восклицал Гоголь.

Достоевский представлял, что город может исчезнуть так же неожиданно, как и возник: «Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами — отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу».

Об инфраструктурном кризисе в Петербурге 150 лет назад

Пионером развития городской инфраструктуры в XIX веке был Лондон. В нем уже в начале XIX века пять частных компаний занимались строительством и обслуживанием водопроводов. В 1829 году одна из этих компаний, Chelsea Waterworks, построила уникальную для того времени систему очистки воды песком, аналоги которой применяются до сих пор. После 1852 года ее использование стало обязательным.

Проблема фильтрации воды стояла особенно остро, потому что грязь и нечистоты сбрасывали в городскую реку. Непосредственно из Темзы забор воды не происходил, но отсутствие центральной канализации приводило к тому, что совершенно любая вода в Лондоне кишела бактериями. В 1850‑е годы ученый Майкл Фарадей проводил нехитрый эксперимент: бросал в Темзу белый листок бумаги, чтобы убедиться в том, что он сольется с зелено-коричневым цветом воды еще до того, как полностью прикоснется к ее поверхности. Река служила источником неприятных запахов и заразы. В конце 1850‑х годов проблемы наконец-то стали решать, занявшись строительством знаменитой теперь лондонской системы канализации.

В Париже строительство водопровода и канализации были частью плана реконструкции города, затеянной императором Наполеоном III и бароном Османом в середине 1850‑х годов. В 1870‑е годы протяженность парижских канализационных труб составляла уже 600 километров. К 1914 году 68% парижских квартир оказались подключены к центральной канализации.

В Берлине, близком к Петербургу по численности населения, водопровод начали строить в 1852 году, канализацию — в 1873‑м.

Водопровод в Петербурге собирались запустить силами частного акционерного общества в 1863 году. Первая попытка оказалась не вполне удачной, система почти сразу сломалась и начала работать полноценно только спустя три года. В 1870‑е годы вода попадала по трубам в квартиры на левом берегу Невы, Васильевском и Петербургском островах. К концу XIX столетия к водопроводу подключили почти две трети столичных квартир. Проблема, однако, заключалась в том, что вода долгое время не очищалась, то есть от главной напасти мегаполиса — эпидемий — водопровод не спасал.

Дело в том, что нечистоты и мусор горожане отправляли в деревянные выгребные ямы, через которые то и другое проникало в подземные городские воды. Другая же часть отходов по каналам для отвода дождевой воды и напрямую попросту выливалась в реки, которые источали чудовищные запахи и превратились в рассадник болезней.

Только в 1889 году на воду поставили английские фильтры, однако они не подошли к местному климату. Начиная с 1913 года воду в Петербурге стали обеззараживать хлором.

Что касается центральной канализации, то ее до революции так и не построили.

Как русская интеллигенция стала еще буржуазией

Положение интеллигенции, прежде всего художников, архитекторов и литераторов, резко улучшилось в самом конце XIX — начале XX века. Вплоть до 1890‑х годов русские писатели перебивались, что называется, с хлеба на квас. Читателей было слишком мало, чтобы можно было себе позволить существовать исключительно на гонорары хоть сколько-нибудь благополучно. Гончаров был чиновником, Салтыков-Щедрин — отставным вице-губернатором и крупным землевладельцем, Некрасов — предпринимателем и удачливым игроком в карты, Тургенев и Лев Толстой — помещиками. А вот те, кто посторонних доходов не имел и на государственной службе не состоял, жили бедно. Достоевский только к концу жизни стал иметь средний чиновничий достаток, не голодал и не шиковал. Такие любимцы прогрессивных читателей, как Николай Успенский, Николай Помяловский или Федор Решетников, вынуждены были каторжным трудом, ежедневным писанием зарабатывать на исключительно скромное существование.

В 1900‑е годы картина оказалась совершенно другой. Многократно увеличились тиражи книг. Максим Горький, Александр Куприн, Леонид Андреев были обеспеченными людьми. Не бедствовали больше и художники: в каждом .приличном. доме с некоторых пор полагалось иметь живопись, в крайнем случае — акварель.

Что сделало рабочих опорой революции

Рабочих в Петербурге было меньше, чем крестьян, занятых в малом бизнесе, однако их количество постоянно росло. Столичные рабочие делились на квалифицированных и неквалифицированных — фактически две разные социальные страты.

Квалифицированные рабочие были грамотными людьми, как правило, порвавшими связь с деревней. Они получали 400–800 рублей в год, могли позволить себе пристойные жилищные условия. Их жены чаще всего тоже работали на заводах, дети ходили в городские училища. Считается, что процент таких рабочих был крайне мал, но все же в Петербурге работало огромное количество крупных машиностроительных заводов, где, не имея специальных навыков, трудиться было невозможно. Квалифицированные рабочие — хоть и не утонченные, но все же не лишенные чувства собственного достоинства люди. Они сделали важный выбор в жизни между деревней и городом в пользу города. Из-за острой конкуренции за обученных людей социальная грань между низшим офицерством и мелким чиновничеством и образованным пролетариатом практически стерлась. К началу Первой мировой войны.

Трудно представить себе квалифицированного рабочего, не читающего газет. Одновременно с этим рабочие, хоть и адаптировались к городу, воспитывались окраиной и считали насилие нормальной частью жизни. Очевидно, что именно это сочетание качеств и привлекло в них идеологов революции.

Неквалифицированные рабочие пригождались на стройках, в текстильной и пищевой промышленности и вообще везде, где не требовались специальные знания. Они не утратили деревенских корней, заняты были на черных работах, связывали перспективы с родными местами, куда надеялись вернуться. Жили они в тяжелейших условиях. Исследование 1903 года показало, что в среднем неквалифицированные рабочие селились по 18 человек в квартире. Это для них вокруг заводов строили бараки, где не было ни водопровода, ни канализации, ни уж тем более других удобств.

В среднем грамотность среди рабочих была необычно высокой. Если среди населения России, согласно переписи 1897 года, она составляла 23%, то среди петербургских рабочих — 78%.

К моменту начала революции промышленные рабочие составляли всего около 20% населения столицы, но именно они сыграли решающую роль в забастовках, демонстрациях и, в конце концов, свержении власти. Работники малого бизнеса, тоже довольно грамотные и жившие в худших условиях, — почти никакой. Дело заключалось в том, что у рабочего в старой России, и в Петербурге в частности, не существовало никаких перспектив социального роста. Наиболее активные из работников трактиров и лавок мечтали сами в конце концов стать хозяевами лавки или трактира, и такая задача была трудно достижимой, но вполне реальной. Рабочий, какой бы квалификацией он ни обладал, не мог стремиться стать даже мастером на заводе (эту должность пролетарии презирали, поскольку она предполагала, что, поднявшись по карьерной лестнице, ты будешь надсматривать за своими же товарищами). Единственная надежда показать себя для этих людей оказалась связана с социальным переустройством, бунтом.

Где находится первый ленинградский панельный дом

Главным по-настоящему массовым продуктом индустриализации строительства стали знаменитые панельные пятиэтажки, которые традиционно называются, по имени первого секретаря, выдавшего им путевку в жизнь, хрущевками.

В Ленинграде их прототип появился в 1955 году на улице Полярников. Он был спроектирован Александром Васильевым еще до знаменитого постановления (о борьбе с излишествами при проектировании и строительстве). Эта первая пятиэтажка разительно отличается от тех, что строились позже. Главное ее достоинство — высота потолков в три метра. В последующих проектах потолки уменьшили на полметра, главным образом ради того, чтобы жильцам проще было без лифта подниматься на пятый этаж. Хрущевка на Полярников была украшена разноцветными плитами, ее орнаменты напоминали орнаменты Летнего дворца Петра I. Вероятно, что Васильев намеренно провел параллель между демонстративной протестантской скромностью Петра I и скромностью нового советского жилья.

Почему во времена оттепели Ленинград стал столицей андеграунда

Цензура в городе на Неве при начальствующих в Смольном Фроле Козлове и после него Иване Спиридонове была гораздо жестче, чем в столице. Творческие союзы с трудом открывались для молодых свободомыслящих людей. В городе оставалось мало журналов и издательств. Во главе Союза писателей стоял бывший чекист, поэт Александр Прокофьев. В результате молодые таланты в Москве, идя, как им казалось, на незначительные компромиссы с советской властью, обретали материальное благополучие и широкую известность. В Ленинграде значительная часть оставалась в полуподполье.

Самые интересные художники не принимались в Союз художников и не имели возможности выставляться. Позже прославившегося на весь мир поэта Иосифа Бродского отправили в ссылку за тунеядство. Сергея Довлатова, Евгения Рейна, Льва Лосева не печатали и не принимали в Союз писателей. Постепенно Москва становилась местом процветания официальной культуры, а Ленинград — столицей андеграунда.

О культурном расцвете 1990-х годов

Если в эпоху застоя путей самореализации было ничтожно мало, то теперь они появились в изобилии. В городе стали возникать частные театры, музеи и галереи. Появились театры АХЕ и Derevo, открылись арт-центр Борей. и галерея Д 137, музей кукол на Камской улице. В 1995 году в Мраморном дворце устроили филиал знаменитого немецкого музея современного искусства — Музея Людвига, и город впервые увидел, как развивалось мировое искусство в послевоенные десятилетия. Продюсер Сергей Сельянов и режиссер Алексей Балабанов открыли собственную киностудию СТВ.

На Ленфильме снимали кино легендарные режиссеры Алексей Герман, Юрий Мамин, Алексей Балабанов. Русский музей и Эрмитаж устраивали выставки запрещенных раньше авангардистов и зарубежных, в том числе и современных, художников.

Обрели невероятную популярность разного рода молодежные субкультуры. Получил распространение так называемый сквоттинг. Еще в 1970‑е годы дом Евментьева на Гороховой улице стал легендой: в заброшенном здании собирались представители культурного андеграунда. В 1990‑е годы практика, когда представители неформального движения занимали здание и обживали, оказалась повсеместной. Сквоты предполагали не просто использование бесхозной жилой площади, но и следование неким традициям — например, в них устраивали вечеринки или придерживались определенного образа жизни. Одними из самых известных сквоттеров Петербурга стали члены Клуба Речников. Они исповедовали одинаковое внимание ко всем направлениям и течениям в искусстве. В первом сквоте Клуба Речников по адресу Мойка, 22 жили художник Владислав Мамышев-Монро, участники музыкальной группы Пепси, режиссер Иван Мовсесян.

Зарождалась городская клубная культура, которая делилась на разные направления. Кто-то танцевал под попсу, но более искушенные горожане любили рок или электронную музыку.

В помещении бомбоубежища на Петроградской стороне открыли клуб Тоннель, где начинали карьеру многие известные диджеи. В 1990‑е годы в Ленинграде появились группы Текиладжаз, Сплин, в 1997 году дебютировал Сергей Шнуров с группой Ленинград.

Коллаж для превью выполнила Диляра Керимбаева