Г. Горелик. Очень «разные умы» в истории H‑бомбы. Часть 2

Геннадий Горелик
«Троицкий вариант» №21(389), 17 октября 2023 года

Оригинал статьи на сайте «Троицкого варианта»

В первой части этой статьи речь шла об истории инженерно-физической, в которой участвовали физики с очень разными стилями научно-изобретательного мышления, но с единым представлением о критерии истины в физике.

Более сложен вопрос гуманитарный — о различии взглядов в моральной политике. Здесь нет столь же общепризнанно надежного критерия истины.

«Разные умы» в моральной политике H-бомбы

«Дело Оппенгеймера», которое стало следствием рассеянности физика Уилера и слушалось весной 1954 года, нобелиат Кип Торн, считавший Уилера своим учителем и другом, суммировал так:

«Во время слушаний Уилер был в Вашингтоне по своим делам. Его близкий друг Теллер накануне своего выступления на слушаниях зашел к нему в гостиничный номер и несколько часов мерил шагами комнату. Если Теллер скажет то, что он реально думал, это серьезно повредит Оппенгеймеру. Но как он может не сказать это? Уилер не сомневался, что честность Теллера заставит его дать показания полностью.

Уилер был прав. На следующий день Теллер изложил точку зрения, которую Уилер разделял:

„Много раз я видел, что доктор Оппенгеймер действовал <...> таким образом, что мне это было чрезвычайно трудно понять. Я был с ним категорически не согласен по многим вопросам, и его действия казались мне, прямо скажу, запутанными и усложненными. Поэтому мне хотелось бы видеть жизненные интересы страны в руках того, кого я лучше понимаю и кому поэтому больше доверяю. <...> Я полагаю, и это лишь мое мнение без каких-то конкретных оснований, что Оппенгеймер не сделает сознательно и добровольно ничего, что поставило бы под угрозу безопасность нашей страны. Так что, если ваш вопрос касается его намерений, я не вижу никаких причин лишать его допуска. Если же это вопрос мудрости его суждений и действий начиная с 1945 года, то я бы сказал, что было бы разумнее не предоставлять ему допуск к секретам“.

Почти все другие физики, дававшие показания, безоговорочно поддержали Оппенгеймера и были поражены показаниями Теллера. Несмотря на это и несмотря на отсутствие убедительных свидетельств того, что Оппенгеймер был „агентом Советского Союза“, атмосфера того времени возобладала. Было объявлено, что Оппенгеймер представляет риск для безопасности страны, и ему отказали в восстановлении допуска к секретным сведениям.

Для большинства американских физиков мгновенно Оппенгеймер стал мучеником, а Теллер — злодеем. До конца жизни физическое сообщество осуждало Теллера. Но Уилер считал, что жертвой стал именно Теллер, который „имел мужество честно выразить свое мнение, поставив национальную безопасность выше солидарности сообщества физиков“. Его показания, с точки зрения Уилера, „заслуживали рассмотрения“, а не осуждения. С этим согласился Андрей Сахаров 35-ю годами позже».

Здесь Торн сделал сноску: «Я совершенно не согласен с Уилером (хоть он — один из моих ближайших друзей и мой наставник) и с Сахаровым», — и указал книги 1976 и 1982 годов, излагающие позицию большинства.

Прежде, чем излагать позицию меньшинства, стоит заметить, что приведенный текст взят из книги с посвящением «Джону Арчибальду Уилеру, моему другу и учителю», что книга эта опубликована в 1995 году [1] (до рассекречивания основных документов атомного проекта СССР), что ее автор никогда не занимался ядерным оружием, а во времена «дела Оппенгеймера» был слишком юн, чтобы заметить его, и к тому же был далек от политики. Все эти факторы помогают понять, почему Торн примкнул к большинству.

Не менее выдающийся физик Фримен Дайсон, современник слушаний и вольнодумец, к большинству не примкнул. Для него «главный вопрос заключался в том, следует ли правила безопасности применять одинаково к людям известным и неизвестным. Это был вопрос справедливости. Если кто-либо неизвестный вел бы себя так, как Оппенгеймер, солгав сотруднику службы безопасности об инциденте, связанном с возможным шпионажем, ему, несомненно, отказали бы в допуске к секретам. Вопрос заключался в том, следует ли относиться к Оппенгеймеру, поскольку он был знаменит, по-другому. Должны ли быть разные правила для крестьян и князей? Это был вопрос, относительно которого разумные люди могли придерживаться разных точек зрения. Я был склонен согласиться с Теллером в том, что правила должны быть одинаковыми. И я не видел причин, по которым люди, не согласные с ним, должны осуждать его за высказывание своего мнения»¹.

Реагируя на мнение большинства, изложенное в рецензии Алана Лайтмана на мемуары Теллера, Дайсон писал в 2005 году: «Лайтман признает, что было два Теллера. Он пишет: „Есть теплый, ранимый, искренне противоречивый, идеалистический Теллер, и есть маниакальный, опасный и коварный Теллер“. Но нарисованный им портрет Теллера показывает нам в основном темную сторону. Я хорошо знал Теллера и три месяца с радостью работал с ним над проектом безопасного ядерного реактора. Тот Теллер, которого я знал, был теплым, идеалистичным Теллером. Мы яростно спорили почти обо всём и остались друзьями. Он был моим лучшим научным сотрудником. Я считаю, что Лайтман был несправедлив к Теллеру. Моя собственная рецензия на мемуары Теллера объясняет, почему»² .

Ханс Бете также не принадлежал к большинству. Он возражал Теллеру по многим вопросам, но никогда не подвергал сомнению его честность и никогда не менял своего мнения о роли Теллера в изобретении водородной бомбы в 1951 году. В биографии Оппенгеймера 1997 года, например, Бете написал: «Решающее изобретение сделал в 1951 году Теллер». Бете никогда не использовал выражение типа «схема Теллера — Улама», хотя подчеркивал математический вклад Улама, который в 1950 году обнаружил неосуществимость первоначального проекта H-бомбы («H-трубы»).

Философский ключ к объяснению разногласий в оценках выдающихся экспертов дают слова Бете: «Ум доктора Теллера очень отличается от моего» [2]. Любая оценка опирается на неизбежно ограниченные знания оценивающего и его неизбежно субъективную (и во многом таинственную) интуицию. Великие умы в физике действительно могут быть очень разными. Поскольку Бете упомянул теорию относительности, напомню, что Эйнштейн высоко ставил интуицию Бора и назвал его открытие основных законов спектральных линий чудом, фактически признав, что сам совершить это чудо никогда бы не смог.

Философия, однако, — слишком слабый инструмент для решения такой специфической головоломки, как история американской водородной бомбы. Учитывая, что эта история не ограничилась пределами США, более подходящий инструмент можно найти в биографии «отца советской водородной бомбы» — Андрея Сахарова, который через три года после Теллера сделал такое же (пользуясь выражением Бете) «совершенно блестящее открытие» в результате «гениального прозрения», в 1958 году выступил против позиции Теллера по «чистой водородной бомбе», в 1975 году был удостоен Нобелевской премии мира за правозащитную деятельность, а в 1980-е выступал против так называемой Стратегической оборонной инициативы (СОИ), задуманной Теллером.

Завершая работу над своими «Воспоминаниями» в 1989 году, Сахаров не знал о нескольких важных документах, рассекреченных позже, но зато лучше всяких документов знал то, к чему был причастен лично. Для него противостояние Оппенгеймера и Теллера в истории H-бомбы было важной темой, и он считал, что в этом «трагическом столкновении двух выдающихся людей» оба заслуживают уважения, поскольку «каждый из них был убежден, что на его стороне правда, и был морально обязан идти ради этой правды до конца». Сахаров приводит лишь один аргумент в пользу позиции Оппенгеймера: она «была не бессмысленна», поскольку первыми о супербомбе заговорили американцы. Но исторически и политически Сахаров фактически согласился с точкой зрения Теллера, опираясь на свой личный опыт изобретателя советской H-бомбы: «Можно привести очень сильные аргументы в пользу точки зрения Теллера, основанные на том, что нам известно о реальном положении в мире в то время. Правительство СССР, верней те, кто стояли у власти — Сталин, Берия и другие, уже знали о потенциальных возможностях нового оружия и ни в коем случае не отказались бы от попыток его создать. Любые американские шаги временного или постоянного отказа от разработки термоядерного оружия были бы расценены либо как хитроумный, обманный, отвлекающий маневр, либо как проявление глупости или слабости. В обоих случаях реакция была бы однозначной — в ловушку не попадаться, а глупостью противника немедленно воспользоваться» [3].

Поэтому отношение американских коллег к Теллеру Сахаров назвал «несправедливым (и даже — неблагородным)», потому что «Теллер исходил из принципиальных позиций в очень важных вопросах. А то, что он при этом шел против течения, против мнения большинства, — говорит в его пользу».

Политическая позиция Теллера определялась вовсе не только его верой в осуществимость H-бомбы. Он знал о советской власти нечто такое, чего не знали его оппоненты-физики, но «рассекретил» свой личный источник информации лишь после распада СССР. Впервые — в докладе для конференции в Дубне в 1996 году, а более подробно — два года спустя в статье «Science and Morality»: «События в Советском Союзе я стал воспринимать особенно эмоционально, когда [в 1938 году] мой хороший друг и прекрасный физик Лев Ландау попал в тюрьму. [В начале 1930-х] я знал его в Лейпциге и Копенгагене как страстного коммуниста. И я был вынужден сделать вывод, что сталинский коммунизм ненамного лучше, чем нацистская диктатура Гитлера».

При этом Теллер опирался на свидетельство своего друга юности и очевидца разгрома научной школы Ландау в Харькове: «Вторую мою опубликованную работу в физике я сделал совместно с моим близким другом Л. Тиссой. Вскоре после нашего сотрудничества в Лейпциге он был арестован венгерским фашистским правительством как коммунист. Он потерял возможность найти работу в науке, и я порекомендовал его моему другу Льву Ландау в Харькове. Несколько лет спустя Тисса посетил меня в США. У него больше не было никаких симпатий к коммунизму. Лев Ландау был арестован в СССР как капиталистический шпион! Для меня значение этого события было даже больше, чем пакт между Гитлером и Сталиным. К 1940 году у меня были все причины не доверять СССР»³ .

Поэтому для Теллера создание H-бомбы в противостоянии сталинскому коммунизму было не менее насущным, чем создание A-бомбы в противостоянии гитлеровскому нацизму. В 2001 году Теллер радостно удивился, услышав от меня, что Большой террор и тюрьма превратили просоветский пыл Ландау в антисоветскую трезвость (по его свидетельству на магнитофонной записи КГБ 1957 года): «Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система...»⁴.

Иллюзорные миры Андрея Сахарова, Эдварда Теллера и Клауса Фукса

В 1980-е годы в своих «Воспоминаниях» Сахаров размышлял о том, как в первые годы своей работы в H-проекте он «чувствовал себя причастным к тому же делу, которое, как [ему] казалось, делал также Сталин — создавал мощь страны, чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны», и жестко подытожил: «создавал иллюзорный мир себе в оправдание».

Всякий человек, старающийся осмыслить свою жизнь, фактически выстраивает иллюзорный мир на основе собственных моральных постулатов и с учетом знаний об окружающем мире — неизбежно ограниченных. Различия лишь в том, насколько этот иллюзорный мир соответствует реальности и насколько человек способен, открывая новые для себя факты, свой иллюзорный мир перестраивать. О том, как это делал Сахаров, можно прочесть в его воспоминаниях и в рассказах очевидцев его жизни (а с привлечением рассекреченных свидетельств — в моей книге о нем⁵).

Вместо выражения «иллюзорный мир» можно было бы использовать более привычные и тактичные выражения, например «картина мира», «представление о смысле (или бессмысленности) жизни». Можно также сказать, что и любая научная теория иллюзорна, поскольку пользуется понятиями, придуманными для описания материального мира. И понятия эти иногда приходится заменять на новые, чтобы мир лучше понять. В нашем случае, однако, речь идет о такой «картине мира», в которой ее автор сам живет и умирает. Поэтому более точно выражение, которое использовал Сахаров. Но ради краткости и для того, чтобы драматичное слово «иллюзорность» не отвлекало от сути, буду использовать выражение «И-мир».

Сопоставление историй создания H-бомбы в США и СССР показывает, что И-мир Теллера был гораздо ближе к реальности, чем у его коллег. И он, настоящий физик, понимал, что все оценки человек делает в своей собственной системе отсчета, в своем собственном И-мире. Понимал роль конкретного личного опыта, с учетом которого строится своя личная — теоретическая, то бишь иллюзорная — картина мира. Об особом личном опыте Клауса Фукса, вскоре после его ареста в 1950 году, Теллер написал своей коллеге и другу Марии Гёпперт-Майер:

«Ты помнишь Клауса Фукса? <...> Он был слишком сдержан, на мой вкус, хотя всегда очень мил. Вероятно, жил он в невероятном напряжении. Многие здесь [в Лос-Аламосе] злятся на Фукса. Они чувствуют себя лично оскорбленными. Я воспринимаю это иначе. Мы должны были узнать, что такое коммунистическая партия и какие требования она предъявляет к своим членам. Фукс, вероятно, решил, когда ему было двадцать лет (и когда он увидел приближение нацизма в Германии), что коммунисты — единственная надежда. Он уверился в этом еще до того, как стал ученым. С этого момента вся его жизнь строилась вокруг этой идеи.

Люди всегда таковы: они недооценивали нацистов, а теперь недооценивают коммунистов. Потом приходит беда, и те же, кто не верил, что впереди беда, очень сердятся на отдельных коммунистов или отдельных нацистов.

Ущерб, который нанес Фукс, действительно велик. Он передал, конечно, многое, и сейчас я очень сомневаюсь, сможем ли мы догнать русских в атомной гонке. Но это еще не всё. Дело Фукса, вероятно, существенно затруднит заключение разумного соглашения с англичанами (а оно казалось очень близким). И, наконец, теперь мы наверняка можем ожидать охоты на ведьм»⁶.

Британский гражданин Клаус Фукс был приговорен в Англии к четырнадцати годам тюрьмы, девять лет спустя досрочно освобожден (за примерное поведение) и вернулся в Германию (естественно, Восточную). Нет свидетельств, что он усомнился в своем И-мире «научного» социализма. Умер за два года до падения Берлинской стены и краха «научного» социализма-марксизма-ленинизма...

«Физики познали грех»?

Деятельность Оппенгеймера в качестве руководителя ядерного центра в Лос-Аламосе во время войны все ведущие сотрудники (включая Теллера) оценивали очень высоко. Такой успех удивлял многих, поскольку Оппенгеймер был чистым теоретиком без административного опыта, а руководить ему пришлось проектом физико-техническим, в котором участвовали специалисты высшего мирового уровня. Еще более удивительно, как военный руководитель атомного проекта США генерал Гровс, не имевший отношения к науке и к научно-техническим проектам, разглядел в Оппенгеймере подходящую кандидатуру для достижения амбиционной и совершенно ясной цели — создания ядерного оружия раньше физиков гитлеровской Германии — и, ничуть не симпатизируя левым, «продавил» эту кандидатуру через секретные службы, хотя на Оппенгеймера имелся компромат, касающийся его связей с коммунистами.

Поставленная цель была достигнута уже после того, как Германия капитулировала. За пару месяцев до того скончался Рузвельт, и президентом США стал вице-президент Трумэн, ничего не знавший о секретном атомном проекте. Была поставлена новая цель: максимально быстро закончить войну с Японией, сохранив как можно больше жизней американских солдат. Новый президент запросил рекомендации военных и физиков, создавших новое — ядерное — оружие. Для этого был создан «Временный комитет» во главе с военным министром, куда 31 мая 1945 года пригласили четырех видных физиков, включая Оппенгеймера. Когда речь зашла о проблеме контроля и международного сотрудничества по ядерной энергии и о позиции России, Оппенгеймер «указал, что Россия всегда была очень дружелюбна к науке» и предложил обсуждать эту проблему, «не предвосхищая позицию России»⁷. Его мнение о советском дружелюбии к науке было основано скорее на коммунистической вере его американских друзей, чем на свидетельствах советских ученых-«невозвращенцев» (таких, как Джордж/Георгий Гамов) или на историю насильственной «репатриации» Капицы.

Теллер смотрел на сталинскую Россию совсем иначе. Он был уверен, что Сталин нарушит любые правила шахматно-политической игры, если сочтет это выгодным для себя, а соблюдать политические «приличия» станет только под угрозой силы возмездия.

Такую позицию Теллера его неприятели считали «антисоветской паранойей» или ее симуляцией. Им легче было предположить, что своим крайним антисоветизмом Теллер прикрывает, скажем, зависть к славе Оппенгеймера, желание отомстить за то, что Оппенгеймер его якобы недооценивал, нездоровое пристрастие к большим взрывам, стремление войти в мировую историю, желание иметь устойчивое государственное финансирование для своих научных развлечений. Источник своих знаний о сталинском социализме — свидетельства его друзей-очевидцев, прежде всего Ласло Тиссы, — Теллер раскрыл лишь в конце 1990-х годов, после краха советской системы.

И-мир Оппенгеймера сильнее зависел от внешних обстоятельств, чем от собственных моральных постулатов. После разгрома Германии и в ожидании неизбежной, казалось, капитуляции Японии у некоторых физиков возник вариант небоевого использования А-бомбы, которое побудит японцев принять ультиматум и капитулировать, — демонстрационный взрыв в океане вблизи побережья или на необитаемом острове.

Четверка видных физиков (Оппенгеймер и три нобелевских лауреата — Комптон, Лоуренс, Ферми), рассмотрев этот вариант, отвергла его (учитывая, в частности, то, что пришлось бы оповестить Японию о грядущей демонстрации) и заявила, что, стремясь минимизировать потери, не видит «приемлемой альтернативы прямому военному применению». Это лаконичное заявление от имени четверки подписал Оппенгеймер.

Военные со своей стороны, опираясь на результаты битвы за Окинаву, оценили возможные американские военные потери при высадке на основные острова Японии в миллион человек, а японские — в десять раз больше; настолько же велики были бы и потери гражданского населения.

В конце июля правители Японии ультиматум отвергли и капитулировали лишь после ядерных ударов в августе. При обсуждении этих ударов обычно не упоминают, что число погибших в Хиросиме было примерно тем же, что и в Токио в марте 1945-го от «обычной» ковровой бомбардировки. Очень разными были эффекты этих бомбардировок и внутри Японии, и вне ее. Различие связано с недоступностью Японии для фоторепортеров во время войны. Фоторепортажи из Хиросимы особенно поразили тех, кто не был на фронте и не жил под бомбами.

Среди физиков сильнее других поразился Оппенгеймер. Осенью 1945-го он сказал президенту Трумэну, что чувствует кровь на своих руках. А в 1947 году произнес самую знаменитую свою фразу: «Физики познали грех, и это знание они не могут утратить». Из контекста следовало, что «грех» как-то связан с созданием ядерного оружия, но не ясно, в чем именно физики согрешили. Ведь грех — это некое конкретное действие (или бездействие) человека.

В том ли грех, что вскоре после того, как в нацистской Германии в 1939 году открыли деление урана, физики в Англии и США поняли, что возможна бомба невиданной мощности, и сообщили правительствам о новой опасности? У них были веские причины думать, что такую возможность увидели и физики, оставшиеся во власти Гитлера, который в том же 1939 году развязал мировую войну.

Если же греховной считать роль физиков в принятии решения о применении атомной бомбы, то некую — вовсе не главную — роль сыграло мнение конкретных физиков — трех нобелевских лауреатов и Оппенгеймера. А решение, по долгу службы, принял президент Трумэн, для которого всего важнее была оценка вероятных потерь.

Главные соавторы ядерного оружия считали свою работу совершенно оправданной с учетом конкретных обстоятельств войны. Так же отвечал и сам Оппенгеймер на вопросы журналистов о «грехе физиков», но слово не воробей, тем более вылетевшее из уст «отца атомной бомбы». Гуманитарии увидели в загадочной фразе запоздалое раскаяние и... не приняли его.

Речь идет, прежде всего, о гуманитариях западных, которые могли выражать свои мысли и чувства, не особенно заботясь об их соответствии внешней и внутренней политике правительства. Яркие проявления такой свободы — пьеса «Физики» Дюрренматта (1961) и фильм Кубрика «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу» (1964). Оба произведения — черные комедии, в которых главные герои — физики. Место действия пьесы — психлечебница, где только и место трем физикам, которые, считая себя умственно здоровыми и следуя своей «научной» логике, по очереди душат трех милых медсестер. Фильм показывает высшую военно-политическую жизнь США; некий ядерный физик — с нацистским прошлым и с мечтой применить изобретенное им научное сверхоружие — начинает мировую ядерную войну. Такой взгляд на физиков-шизиков сохранился сорок лет спустя в романе Курта Воннегута «Времятрясение», где черный юмор стал черным враньем в «документальном» рассказе об Андрее Сахарове. Знаменитый американский писатель не потрудился уточнить, за что именно Сахарова наградили Нобелевской премией мира, а свою версию художественно высосал из пальца — ради красного (и черного) словца.

Окончание в следующем номере

---

1. Kip S. Thorne. Black Holes and Time Warps: Einstein’s Outrageous Legacy. New York: W. W. Norton & Company, 1995.

2. Reports to the U.S. Atomic Energy Commission. U.S. Government Printing Office, May 1953, p.330, 331.

3. А. Д. Сахаров. Воспоминания. Глава 6. Атомное и термоядерное. Группа Тамма в ФИАНе.

---

¹ Dyson F. Birds and Frogs: Selected Papers, 1990-2014 // World Scientific, 2015, p. 134.

² Dyson F. Seeing the unseen // The New York Review of Books, February, 2005.

³ Teller E. The History of the American Hydrogen Bomb // The International Symposium: «History of the Soviet Atomic Project». Dubna, May 14-18, 1996. Science and Morality // Science, 22 May 1998, pp. 1200 — 1201. Laszlo Tisza, interview of Feb 28, 1998, conversation of May 28, 1999.

⁴ Горелик Г. Coветская жизнь Льва Ландау. — М.: Вагриус, 2008.

⁵ Горелик Г. Андрей Сахаров: Наука и Свобода. — М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ, 2010.

⁶ Teller E. Memoirs: A Twentieth Century Journey in Science and Politics. Basic Books, 2009, pp. 275-276.

⁷ Notes of the Interim Committee Meeting, Thursday, 31 May 1945:
«In considering the problem of controls and international collaboration the question of paramount concern was the attitude of Russia. Dr. Oppenheimer pointed out that Russia had always been very friendly to science and suggested that we might open up this subject with them in a tentative fashion and in the most general terms without giving them any details of our productive effort. He thought we might say that a great national effort had been put into this project and express a hope for cooperation with them in this field. He felt strongly that we should not prejudge the Russian attitude in this matter».