Нямецкий исихастирий под открытым небом

Клавдий Тырзиу (р. 1973) – православный журналист и писатель, популярный политик, сенатор и с 2024 года – депутат Европарламента.

Ближе к небу!

Говорить об отшельниках в третьем тысячелетии по меньшей мере смело. Кто поверит, что сегодня есть люди, настолько жаждущие Богоприсутствия, что они скрываются в диких горных дебрях, чтобы жить наедине с Ним? Но они есть. Нямецкие горы и сегодня скрывают в своих ущельях монахов-исихастов, стучащихся своими непрестанными молитвами в ворота рая, испрашивая прощения и спасения для всех нас.

Тварь земная

Он сидит на грубой неоструганной скамейке, по-пастушьи опершись на посох. Привычки молодости! Он напоминает Бога из моих детских мечтаний. Крепкий широкоплечий крестьянин в телогрейке с белоснежной бородой и такими же волосами. Каждую фразу он начинает торжественно, слегка нараспев, с сильным молдавским акцентом, режущим слух подобно саням, несущимся по снежному насту.

– Когда я пришел сюда, в горы, здесь было 50 исихастов. Если, бывало, встретишь такого, он назовет тебя по имени, до того они были духовные. И 27 монахинь было, в том числе матушка Зиновия, дочь министра из Бухареста. У нее были от короля Кароля Первого бумаги, что ей разрешается жить в любых лесах. Она пустынничала уже 60 лет.

Хочется спросить его, а есть ли еще сегодня отшельники в Нямецких горах? Ведь о них говорят, что они стали выше метра на два от костей исихастов, упокоившихся в их пещерах и расселинах. Старец молчит. Вокруг громко доносятся песни природы: стрекотание кузнечиков, хлопанье крыльев, а может, и треск лопающихся почек на деревьях.

– Как-то я набрел на одну землянку в пещере. На двери было написано: «Здесь живет тварь земная». Это была келлия иеродиакона Христофора, которого я потом встретил. Он носил с собой в сумке череп, желтый, словно из воска, от которого исходили тысячи благоуханий, – это была голова святого, подвизавшегося в тех местах. Однажды ночью этот святой явился во сне иеродиакону Христофору и сказал, чтобы он поминал его как иеросхимонаха Павла. Иеродиакон Христофор пробыл с этим черепом в монастыре три дня, а потом ушел, сказав на прощанье: «Не ищите меня, ибо я помолился, чтобы меня никто не нашел». Больше я его так и не видел до сего дня. И пещеру его не нашел, в которой тогда был.

Есть пустынники, которые молятся Богу, чтобы их никто не нашел, дабы им всегда умом и сердцем быть на связи с Богом

Есть пустынники, которые молятся Богу, чтобы их никто не нашел, дабы им всегда умом и сердцем быть на связи с Богом. Ибо святой Иоанн Лествичник говорит: «Сила царя – во многом войске, а сила пустынника – во многой молитве»¹.

Я встрепенулся, словно ото сна. Будто целая жизнь протекла с тех пор, как я слушал речи отца Клеопы. Великий духовник Молдовы и сам пустынничал в Нямецких горах целых 10 лет. Встреча с ним на крылечке его келлии в Сихастрии и побудила меня отправиться в один прекрасный день на поиски отшельников в диких нямецких дебрях. И вот я иду по его стопам…

«Очень прошу вас: не стучите. Я очень болен»

Отец Прокл (Никэу) из села Митокул Бэлан Нямецкого уезда прославился как старец, искусный давать духовные советы и утешать. Ему очень хотелось скрыться от мира, но мир находил его, как преданный пес, от которого пытаешься избавиться, а он находит дорогу домой даже за 100 километров.

После 50 лет подвижничества в расселинах скал и землянках батюшка на старости перебрался на окраину села Митокул Бэлан, ближе к людям. И пошел на такой компромисс: три дня в неделю, во вторник, четверг и субботу, люди могут нарушать его уединение, чтобы испросить слова на пользу души.

Как хорошо, что сегодня четверг! Надеюсь, он примет меня, чтобы я, наконец, мог понять, что же толкает людей на отшельничество и чему их учит исихастирий под открытым небом.

С полосы выщербленного асфальта, пафосно означенного как уездная дорога, связывающая Пятра-Нямц с Тыргу-Нямцем, сворачиваю налево, к селу Крэкэоань, на скромную проселочную дорогу. 12 километров кульбитов на машине по камням, рытвинам и следам от повозок, навеки избороздивших землю, кажутся мне сотней. Видимо, эта дорога специально проложена для того, чтобы заставить тебя перейти со своей обычной житейской скорости, когда видишь только поверхность вещей, на медленную поступь «шагом», чтобы можно было разглядеть их глубину. Эта перемена весьма уместна перед встречей с великим духовником.

Поздним вечером добираюсь до околицы Митокула на самой опушке леса. Весна здесь запаздывает. Еловое море выплеснуло на село толстую снежную пену.

Келлия отца Проклу, вскарабкавшаяся на холм, напоминает детскую игрушку. Узкий и неказистый дворик, обрамленный деревянным забором, через который протискивает ветки еще не зазеленевшее дерево. Ворота с улицы подпираются двумя досками. Наверху объявление, написанное печатными буквами: «Прошу вас, не стучите, пожалуйста. Я очень болен».

У калитки лежит несколько сумок с гостинцами, видимо, оставленных верующими, не попавшими к отцу Проклу. Я все же дерзаю постучать. Стучу раз. Тишина. Второй. Ничего не слышно, кроме кукушки, поющей где-то далеко, в лесу.

На третий раз слышу скрип ворот откуда-то повыше и вижу другой забор. Маленькая, вся в черном старушка делает мне знак рукой, чтобы я подошел. Мне тут же приходит в голову: «Дерзайте! Я победил мир!» – и, полный надежд, я ускоряю шаг по тропинке. Это сестра отца Прокла, которая за ним ухаживает. Она категорически говорит мне, чтобы я больше не стучал, потому что батюшка не поднимается с постели, он уже не может дышать без специального аппарата, а значит, и говорить не сможет.

Прошу:

– Мне бы только увидеть его и испросить благословения.

Старица непреклонна. Машет на меня: уходи, мол. «Хоть бы увидеть его лицо», – думаю я. Может, страдающий старец-исихаст без слов лучше рассказал бы мне повесть о своей жизни.

Ну неужели мое путешествие по следам пустынников Нямецких дебрей уже заканчивается, так и не успев начаться? Сажусь в машину и еду назад по той же непроходимой дороге. Рядышком на обочине старик пасет четырех овечек. Пальцем приподнимает свою выцветшую шляпу и машет мне, чтобы я остановился:

– Был у святого, и он тебя не принял? – говорит. – Не расстраивайся, парень, он очень болен. Вот-вот умрет².

– Ты его знаешь? – спрашиваю.

– Да кто же не знает отца Прокла? К нему ходят толпами, как подобает святым.

– А откуда ты знаешь, что он святой?

Исихасты обычно селятся вокруг монастырей, куда время от времени приходят, чтобы исповедаться, причаститься

Старик с изумлением смотрит на меня:

– Да только святые могут жить в пустыне, на траве и воде, как лесные звери, целыми днями погрузившись в молитву. Ведь если эта страна не погибла среди стольких бед, то это только за молитвы и подвиги исихастов.

Еду к Крэкэоань, раскачиваясь из стороны в сторону, как в экипаже. Совсем рядом располагаются знаменитые монастыри Вэратек, Сихла, Сихастрия, Агапия, Секу. Исихасты обычно селятся вокруг монастырей, куда время от времени приходят, чтобы исповедаться, причаститься, постоять на святой литургии. Но, думаю, надо будет искать повыше в горах.

Пипириг, селение трансильванских пастухов

Проезжаю мимо Вэратека и Агапии дальше, к Пипиригу. Село это основано на старинных вотчинах Нямецкого монастыря около 1700 года семьями трансильванских пастухов, бежавших из села Валя-Быргэулуй, когда Габсбурги начали против них гонения. Здесь находится одна из древних деревянных церквей, воздвигнутая в 1807 году и посвященная святому Николаю.

Пипириг более всего известен как село дедушки писателя Иона Крянгэ, Давида, одного из ктиторов храма, и меньше как место рождения патриарха Никодима (Мунтяну). Я так быстро приехал, что не успел составить себе плана. Единственный вариант – идти от человека к человеку, пока не найду какого-нибудь отшельника.

Захожу в церковь и прикладываюсь к иконам. Деревянный иконостас, расписанный в 1841 году священником-зографом Василием Рэзмерицей, приковывает взор к святым образам. Вычитываю несколько молитв в ожидании появления кого-нибудь. Но в церковь не заходит никто.

Во дворе какой-то мужчина средних лет приводит в порядок могилу. Здороваюсь с ним и спрашиваю наобум, не слышал ли он о каком-нибудь отшельнике в этих местах. Он отвечает мне безучастным «да». Может он провести меня к нему? Нет, а зачем мне? Говорю ему, что мне нужен совет, который может дать только отшельник.

– Ну, тогда ладно. Выходишь из села, заходишь в лес и идешь так некоторое время…

– А как же найти батюшку?

– Если захочет, он сам тебя найдет.

«А как же найти батюшку?» – «Если захочет, он сам тебя найдет»

Я вглядываюсь в него. Он предельно серьезен.

Выезжаю из села на дорогу, юркнувшую в лес, словно змея в воду. Лес за моей спиной скрывает следы моей машины. Не знаю, куда ведет эта дорога, конца ей не предвидится, а я уже еду немалое время. Может, человек этот подшутил надо мной? Холодный воздух отдает старым древостоем и чистыми полотенцами, как у бабушки в комнате для гостей.

Выхожу из машины и дальше иду пешком. Пытаюсь определить север по мху на деревьях. И иду. Надо будет взбираться в гору минут 10–15. Разглядываю лес, и меня вдруг охватывает такое необъяснимое веселье, что хочется испустить протяжный победный клич. Но все-таки я молчу. Вокруг стоит высокая и торжественная тишина, как в соборе.

Онуфрий с Еловой поляны

Краешком глаза вижу, как от стройного полка буков отделяется тень. Тень обретает очертания человека. Это монах, высокий и сухощавый. Он смотрит мне прямо в глаза.

– Благословите, отче! Я вас искал.

Не отвечает. Кивает головой и делает мне знак, чтобы я шел за ним. У меня роятся вопросы: как мне пришло в голову просить у него благословения, я же не знал, что он священник? И почему он ждал меня? Откуда знал, что я приду? Монах не выдает ни словечка.

Его лицо словно высечено из камня, отшлифованного ветром, с глубокими выразительными морщинами, черная с проседью борода опускается до широкого кожаного пояса, стягивающего его рясу, а седые волосы собраны в хвост. Ему лет 50. Идет прямо, в гору поднимается безо всяких усилий.

Небо открывается через просвет в деревьях. Мы дошли до какой-то крыши мира, узенького козырька над скалой, окаймленной елями. Он протягивает руку в сторону села, виднеющегося в далекой низине:

– Когда я начинаю скучать по миру, прихожу сюда.

Я киваю головой и радуюсь, что он заговорил, но он опять прибавляет шагу, направляясь неведомо куда. Время от времени говорит мне что-нибудь: цитату или притчу о том, как человек рассеивается в миру, не имея страха смертного. «А что, если он ведет меня на край света?» – спрашиваю себя. Решаюсь сказать ему, чего я хочу и кто я такой:

– Я репортер.

В ответ ничего. Мои слова словно ветром унесло. И вот мы оказываемся перед келлией, некоем подобии крохотной деревянной избушки, которую монах тут же заполняет своим высоким корпусом. Топчан, конечно же, слишком короткий, столик, за которым едва ли могут усесться двое, стул да печка с плитой, на которой стоит котелок, накрытый крышкой. Стены ломятся от икон.

– Стань на колени. Помолимся, если хочешь, чтобы мы поговорили, – повелевает он.

Возлагает на меня епитрахиль и молится вслух красивым и умиротворяющим голосом. Меня охватывает волнение, как перед исповедью.

– Знай, что в пустыне тебя всегда искушает диавол. Святые отцы-пустынники молились вместе с теми, кого повстречают, потому что бес не выносит молитвы и тут же делается невидим.

Деревянной ложкой зачерпывает из котелка крапивной похлебки и разливает в две глиняные миски. Снимает полотенчико с шара мамалыги на столе, читает «Отче наш» и приглашает меня. Садимся, я на стул, батюшка на топчан, и молча едим. Только я проглотил последнюю ложку с крапивой, он тут же встает и читает благодарственную молитву.

Пытаюсь узнать, кто он, когда стал монахом, как стал отшельником, как давно он в этих горах, отшельничал ли в других местах, но мои вопросы без малейшего отзвука исчезают в пропасти между нами.

Рассказывает мне об истине веры, почитании икон, бедах, находящих на мир из-за нашей злобы, обо всем что угодно, только не о себе. Сказал, что видит исихазм как любовь, которую нельзя делить ни с кем:

Если я посвятил себя Богу, значит, вся моя жизнь должна принадлежать только Ему. Вся, а не половина

– Если я посвятил себя Богу, значит, вся моя жизнь должна принадлежать только Ему, вся, а не половина, чтобы другая половина посвящалась обычным попечениям, помыслам, амбициям и человеческому естеству. Только поистине сильные могут жить в общежитии и в миру, питая всецелую любовь к Богу, посвящая Ему всю свою жизнь. И я так жил, но сейчас уже стал не так силен.

Он смиряется, чтобы я, чего доброго, не подумал, что он совершеннее монастырских монахов. В противоречие его суровому виду, речь у него кроткая и дышит великой благостью.

Пора уходить. Прошу у него благословения.

– Ищи мира и спасешься! Молись Богу, да сделает так, чтобы Его воля была и твоей волей, то есть чтобы ты мог переносить любую напасть, болезнь, страдание и тяготу с сознанием того, что на то воля Божия и что по Его воле ты спасешься.

Провожает меня до порога келлии и говорит, чтобы я возвращался безо всяких опасений.

– Батюшка, а могу я узнать ваше имя? – осмеливаюсь спросить я.

Он немного хмурится:

– Как, ты пришел ко мне, не зная, кто я? – а потом улыбается: – Онуфрий.

Я спускаюсь с горы большими и быстрыми шагами. В ушах звенит. У меня такое странное чувство, будто я вышел из времени и сейчас снова возвращаюсь в него. Чем дальше ухожу от келлии, тем пение птиц, распевающих на все лады, слышится громче, словно невидимая рука поворачивает ручку громкости.

Я преисполнен радости оттого, что нашел настоящего отшельника. И все же чувствую какую-то неполноту. Я разочарован тем, что не смог выудить у отца Онуфрия ни одного признания о себе.

Отец Виссарион из Мастакэна

Вот уже второй день, как я иду по следам Нямецких отшельников, и ясно, что меня ждет трудный путь. Мой нямецкий приятель, с которым я поделился своими опасениями, обещал, что отведет меня к более разговорчивому отшельнику, у которого в горах подвизаются ученики: к отцу Виссариону из Мастакэна, села, расположенного неподалеку от монастыря Некит.

Мы сворачиваем к коммуне Борлешть, затем едем по убитой и крутой дороге. Я бы удивился, если бы услышал, что здесь проезжают хотя бы телеги. Однако несколько километров мучений и терпения приводят нас к скиту святого Мины, находящемуся на реконструкции после того как первая церковь, деревянная, сгорела. Отсюда мы какое-то время идем пешком по гребню холма, подгоняемые буйным ветром, дующим нам в спину. Слева одна за другой открываются долины, из которых в небо вздымаются тоненькие струйки дыма, словно из гигантских кадил на чинопоследовании освящения полей.

Исихастирий отца Виссариона (Багиу) – это домик с двумя комнатами и часовней, окруженный забором из штакетника, приколоченного гвоздями вкривь и вкось, словно его туда сдуло ветром. Зовем у ворот. Прибегают две маленькие игривые собачки. Кричу, стучу, подзадориваю собак, чтобы залаяли и хозяин услышал, но они виляют хвостом и ластятся. Видимо, батюшка куда-то ушел.

Но калитка открыта. Во дворе нас встречают две кошки, развалившиеся на улье под солнышком. Собаки тявкают и путаются у нас под ногами вместе с кошками, прибежавшими за утешением.

Открываю другую калитку, в сад. За ней сухонький старичок неспешно ломает сухие веточки ежевики и утрамбовывает их в ведре. Это отец Виссарион, одетый по-рабочему, в черные штаны и толстую зеленую рубаху в клеточку, но в скуфейке.

– Благословите, отче, – говорю.

Старец не поднимает глаз; он продолжает делать свое дело крупными и костлявыми руками, словно нас нет. Повторяю свое приветствие, но громче и наклонившись вперед, чтобы меня было видно. Мой приятель тоже здоровается. В ответ то же молчание. Меня осеняет: «Может, у батюшки какое-то правило, запрещающее ему говорить?»

– Батюшка, мы можем поговорить?

– У вас какая-то душевная боль? – спрашивает он, когда я уже не ждал ответа.

– И не одна, – быстро отвечаю я, чтобы он не передумал.

Он наполняет ведро и знаком приглашает нас сесть на хлипкую деревянную скамейку у часовенки.

«Если умеешь молиться, ты не одинок»

Батюшке 86 лет, он из крестьян, наделенных землей Штефаном Великим и живущих вот за этими холмами. Родился в семье набожных верующих, с малых лет хотел стать монахом и в 22 года был пострижен в монастыре Некит. Он очень привязан к своему монастырю, тем более что, по преданию, он был основан в XIV веке отшельником.

Отец Виссарион с малых лет хотел стать монахом и в 22 года был пострижен в монастыре Некит

Некита Исихаст был первым подвизавшимся в этих местах монахом, и его именем названы ручей, долина и гора, на которой он отшельничал. Вокруг него собрались другие отшельники и воздвигли деревянную церквушку, положив таким образом основание исихастской обители, ставшей известной под названием «Сихастрия Некиты», или «Скит Некита». Отец Виссарион любит историю и, если заведется, может целыми днями рассказывать о прошлом румын.

Прежде чем уйти в пустыню, он жил и в Таркэу, и в скиту Дарварь, в Бухаресте, в Петру-Водэ с отцом Иустином (Пырву), к которому питает огромное благоговение.

Хочется узнать, не хотел ли он жениться, не жалел ли, что не вкусил житейских сладостей до того, как стать монахом.

– Не грешно жениться, ты и женатым спасешься (смеется), – но его святость понимал свой жизненный долг по-другому.

Труднее всего было в молодости, когда плоть хотела своего:

– Но коли обещался Христу, ты не задаешь плотскому ослу овса, а ставишь его на пост и молитву, ибо они – источник жизни и спасения.

В постоянных стараниях о возрастании духовном 86 лет пролетели как три дня.

Он говорит редко, глядя через меня. Глаза у него голубые, впалые, волосы ниспадают на плечи, а седая борода местами принимает рыжеватый оттенок. 20 лет он отшельничает. Ютился в пещерах, шалашах, на гребнях Таркэу, где и сегодня есть исихасты.

А в последние годы вернулся в отчие пределы, чтобы умереть здесь, дома, но все-таки вдали от мира. Пустыню он выбрал, чтобы очистить свою душу в пламени непрестанной молитвы. Ему не труднее жить пустынником, чем в общежительном монастыре. Самое тяжелое в пустынничестве – это одиночество. Но только для слабых в молитве:

Самое тяжелое в пустынничестве – это одиночество. Но только для слабых в молитве

– Если ты умеешь молиться, с тобой всегда святые и ангелы, а значит, ты не один. И не боишься ничего. С радостью переносишь все, и еда тебе не особо нужна, потому что ты наедаешься горсточкой грибов или одной картофелиной.

Он любит жить в исихастирии и не устает благодарить Бога, что может обходиться сам, чтобы оставаться пустынником до конца.

– Святой Паисий (Величковский) Нямецкий, великий старец и организатор монашества, говорил, что нельзя уходить в пустыню, пока не проведешь 20 лет в общежитии. Потому что у человека много острых углов, и в общежитии он их стирает, ударяясь о других (смеется). А святой Феодор Студит говорил: «Иноки в общем жительстве спасаются тысячами, а особножительные – один из тысячи». В общем жительстве должен быть «один ум во всех головах и одна душа во всех телах», как говорит святой Василий Великий. Тогда как в особном жительстве каждый делает что хочет. Никто им не руководит и не отсекает его волю, кроме собственной совести. Ну хорошо, его направляет и духовник, но только если он просит у него совета.

«Я полюбил иночество и счастлив!»

Спрашиваю его, как он думает, что он обрел в монашеской жизни самого ценного.

– Может, я чуточку не такой дикий, как тот, кто не жил так. Познание Бога возвышает нас среди животных. Но Бога в совершенстве не знает никто в мире сем. И нам надо знать это. А еще будем знать, что мы все, как бы ни усердствовали в молитве и посте, постоянно грешим пред Богом. И не вздумай возомнить, будто ты лучше других, потому что это значит, что тебя уже уловил диавол.

Отец Виссарион ученичествовал у отца Никодима (Гросу), в прошлом университетского профессора, преподавателя классических языков, ставшего монахом, а потом исихаствовавшего в Таркэу, где он и отошел в вечность в почтенном 93-летнем возрасте. У отца Никодима он научился тому, что молитва тем глубже сходит из ума в сердце, чем ты смиренней. Бывший профессор говорил Виссариону, что он счастлив, что «родился» монахом, что с юных лет навык монашескому правилу и не гордился никакими мирскими успехами: учебой, работой, домом, машиной, чтобы потом истязать себя, усиливаясь отринуть эту тщеславную гордыню.

Примеру отца Никодима последовали несколько монахов, знавших его или только слышавших об его святости. Память о нем принесла плоды. Так получается, что на Таркэу сегодня много пустынников: отец Даниил, в миру бывший художником и писателем, отец Григорий, отец Иоанникий, подвизавшийся на Святой Афонской Горе… Но до них нелегко добраться, ведь они не хотят, чтобы их нашли. Спускаются иногда в монастырь Таркэу на литургию, исповедуются, причащаются и снова исчезают на целые месяцы.

Отец Виссарион приглашает нас в часовню размером с кладовку. У него есть все для служения святой литургии, но одному ему это не под силу. Так что он вычитывает остальные молитвы. Здесь он исповедует и разрешает от грехов своих учеников, монахов и мирян. Его ищут, как целебной травы, а с тех пор, как он перебрался в Мастакэн, его и вовсе легко найти. Но он не огорчается из-за этого, а воспринимает как проявление любви, на которую должен отвечать любовью.

Он бы еще поговорил с нами, но правило зовет его, он ведь для этого становился монахом. Прошу его надеть рясу, чтобы сфотографироваться. Но он категорически отказывается:

– Мир не должен знать меня, я ведь похоронил себя для мира.

Мне все-таки удается украдкой сделать несколько снимков. И от этого я чувствую себя виноватым, даже если батюшка и простит меня.

Спрашиваю: а если бы ему дали новую жизнь, он тоже бы стал монахом? «Да, я полюбил монашество и счастлив!»

Солнце, поднявшееся к самому зениту, начинает припекать. Ветер стих. Батюшка тихонечко идет к воротам – знак того, что нам пора. По пути дает нам еще несколько житейских советов. Затем закрывает за нами ворота и провожает своим стариковским взглядом. Несколько реек штакетника между нами и его святостью разделяют целых два мира.

Возвращаюсь к нему с последним вопросом: а если бы ему дали новую жизнь, он тоже бы стал монахом?

– Да, я полюбил монашество и счастлив!