Востоковед Алонцев: «Иран прошел самый сложный стресс-тест в своей истории»
«Приверженность шиитскому исламу — все еще важная составляющая государственной идеологии, особенно в официальной риторике, школьном образовании и судебной системе»
«В последние годы отмечался рост разочарованности иранского населения, что выливалось в протесты»
— Максим Альбертович, как устроена система власти в современном Иране и насколько она прочна на фоне недавно случившейся и, быть может, еще не совсем минувшей ирано-израильской войны с участием США? В какой степени управление исламской республикой осуществляет Рахбар Али Хаменеи, а в какой президент Ирана Масуд Пезешкиан? Насколько высок авторитет власти в глазах иранских граждан?
— Иран неспроста называется Исламской республикой, ведь его политическая структура представляет собой уникальную гибридную модель, сочетающую элементы республиканской и теократической систем. Высшая власть принадлежит рахбару (Верховному лидеру), а не президенту. Полномочия занимающего эту должность с 1989 года Али Хаменеи охватывают все сферы: от вооруженных сил до СМИ. Он назначает глав судебной власти, командующих КСИР (Корпуса стражей исламской революции), а также утверждает результаты президентских выборов.
Максим Альбертович Алонцев — кандидат филологических наук, доцент Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ (Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»). Начал работать в ВШЭ в 2017 году.
Ведет телеграм-канал «Pax Iranica»
Владеет английским, арабским, персидским языками.
В руках президента, в свою очередь, находится исполнительная власть: он отвечает за внутреннюю политику, экономику и международные переговоры, однако действует в рамках, очерченных рахбаром и Советом стражей Конституции — надпарламентским органом, который проверяет законы и чиновников на соответствие основному закону страны. Таким образом, Масуд Пезешкиан, нынешний президент, стоящий на умеренно-реформистских позициях, может лишь несколько сместить акценты, но строго в дозволенных пределах.
Только что эта система прошла самый сложный стресс-тест в своей истории и пока что устояла. В критический момент наблюдалась определенная сплоченность населения (и части диаспоры) вокруг национальных символов и идеи защиты страны от агрессии. При этом практически невозможно спрогнозировать, насколько длительным окажется этот эффект устойчивости, потому что в последние годы отмечался рост разочарованности населения, что выливалось в протесты (последняя волна протестов прокатилась по Ирану в 2022–2023 годах. Среди лозунгов фигурировали такие как «Смерть диктатору» и «Иран будет свободен» — прим. ред.).
— Но можно ли считать иранский политический режим классической теократией, и действительно ли религиозные настроения и приверженность шиитскому исламу укоренены в основной массе иранцев?
— Иран все же не является совсем уж классической теократией, которая в строгом смысле предполагает прямое правление религиозного института. Иранская модель безусловно основана на идее аятоллы Хомейни велаят-е факих («власть законоведа»), однако сама система власти предполагает как выборные институты (парламент, президент), так и власть духовенства.
Приверженность шиитскому исламу — все еще важная составляющая государственной идеологии, особенно в официальной риторике, школьном образовании и судебной системе. Парадоксально, что при этом растет уровень секуляризации общества, а независимые опросы последних лет (понятное дело, что их результаты не нужно принимать за чистую монету) показывают критическое отношение большой части респондентов и к религии, и к духовенству. Однако это не должно вводить в заблуждение: значимая часть общества все еще выражает приверженность шиизму и его символам.
«Али Хаменеи правит более 35 лет (пока еще меньше, чем свергнутый в 1979 году шах), что ставит его в один ряд с „долгожителями“ авторитарной эпохи»
«В Иране нет политической оппозиции, но есть политическая конкуренция»
— Мы привыкли к словосочетанию «исламская революция» применительно к истории образования современного Ирана и к тому, что случилось в 1978-79 годах. Но насколько современный ислам (и, в частности, шиитский ислам) вправе претендовать на звание революционного учения? Известно, что некоторые исламские мыслители, подобные Гейдару Джемалю, считали, что в ХХ столетии возник феномен «политического ислама», который в какой-то мере пришел на смену коммунистической доктрине после крушения СССР — благодаря своим идеалам справедливости и братства. Так ли это, на ваш взгляд?
— Действительно, Исламская революция 1979 года использовала риторику социальной справедливости, борьбы с империализмом, антикапитализма и народного суверенитета. Это объясняется популярностью левых и лево-исламистских идей в дореволюционное десятилетие и желанием духовенства использовать левые лозунги для расширения базы собственной поддержки.
Исламская республика сохраняет эту риторику, говоря о противостоянии угнетенных и угнетателей и распространяя свою социальную политику на широкие слои населения. Однако говорить о революционности как живой силе исламской мысли в Иране сегодня было бы преувеличением. Часть революционных лозунгов (например, о независимости политического курса) действительно по-прежнему находят отклик в сердцах людей, но скорее нынешняя власть воспринимается не как источник революционности, но как средоточие догматизма.
— Нынешний Рахбар Ирана Али Хаменеи занимает свою должность с 1989 года. Критики Иранской республики считают, что он явно засиделся во власти (ведь его предшественник правил всего 10 лет), да и вообще правление иранских аятолл становится все больше похожим на позднюю советскую «геронтократию». Есть ли основания для такого мнения, и таит ли это определенные опасности для страны, где до 60 процентов от общего числа населения составляет молодежь?
— Да, Али Хаменеи правит более 35 лет (пока еще меньше, чем свергнутый в 1979 году шах), что ставит его в один ряд с «долгожителями» авторитарной эпохи (сейчас ему 86 лет — прим. ред.). В отличие от Хомейни, его правление сопровождается бюрократизацией, централизацией и падением идеологического энтузиазма. При этом он еще не самый возрастной член правящей элиты — возглавляющему упомянутый ранее Совет стражей Конституции Ахмаду Джаннати 98 лет. Слабая сменяемость правящего класса (особенно в его религиозной части) позволяет критикам говорить о геронтократии.
Наличие довольно молодого населения (впрочем, данные демографии показывают постепенное старение и снижение роста населения) создает пространство для политической и общественной нестабильности, на что власть обязана как-то реагировать. Действительно, двигателем последних волн крупных протестов была именно молодежь, далеко не всегда разделяющая транслируемые официальной риторикой ценности. Однако пока что сложно сказать, какой тип протеста оказывается более эффективным — «ценностный» или экономический.
— Есть ли в Иране политическая оппозиция, и не была ли она полностью уничтожена еще в 1980-е годы, в период внутренних репрессий? Если оппозиция существует, то что она собой представляет? Имеет ли на нее влияние сын беглого иранского хана Шахзаде Реза Пехлеви? Есть ли у последнего шансы получить власть в Иране в случае смены политического режима?
— В Иране нет политической оппозиции, но есть политическая конкуренция. С конца 1980-х годов начали складываться два крыла — консервативное и реформистское — противостояние которых определяло политическую жизнь страны в течение последних десятилетий. Победа на выборах той или иной стороны обычно знаменовала некоторые изменения во внешней и внутренней политике Ирана: реформисты традиционно воплощали чаяния сторонников послаблений в обществе и большую открытость миру (западному, в первую очередь) во внешней политике. Консерваторы, в свою очередь, стояли на обратном.
Об этом политическом противостоянии важно понимать две вещи. Во-первых, вся эта конкуренция ведется в действующих рамках идеологии Исламской республики, подвержена разнообразным ограничениям и до известной степени управляется Верховным лидером. Все это не мешало проведению конкурентных выборов и вовлечению широких слоев населения в электоральный процесс. Во-вторых, эксперты наблюдают постепенное разочарование в сложившейся системе. Явка на выборах снижается, доверие к кандидатам падает, равно как и убежденность в том, что действующие политики способны добиться желаемых изменений.
Откровенно говоря, нельзя называть политической оппозицией и критиков режима среди довольно многочисленной и разбросанной географически иранской диаспоры. Старые политические организации вроде «Моджахедов иранского народа» имеют весьма нишевую поддержку, а каких-то новых партий или движений, способных объединить представителей диаспоры под эгидой ходя бы минимально конкретной политической программы, не возникло. Есть ряд активистов со своей повесткой, взглядами и определенной степенью известности, но по большому счету объединяет их только неприятие нынешней иранской власти.
Шахзаде Реза Пехлеви — это интересный случай. Его легитимность базируется на принадлежности к монаршему роду в изгнании и пресловутой ностальгии по былым временам — ностальгии, по большей части сконструированной, так как людей, в зрелом возрасте заставших эпоху его отца, осталось не так много. Об уровне его политической поддержки, как в диаспоре, так и тем более в самом Иране мы едва ли можем судить. Несколько лет назад в стране проводился независимый опрос, где среди всех политиков он получил наибольшее число голосов, а предпочтительной формой правления была названа конституционная монархия. К этому опросу часто любят апеллировать, однако его репрезентативность, методология и объективность, мягко говоря, небесспорны.
О его шансах получить власть взвешенно рассуждать пока что не представляется возможным. Для этого мы должны понимать, как будет трансформироваться (и будет ли) нынешний режим. Как будет развиваться внутриэлитная динамика. Удастся ли добиться равновесия в отношения власти и общества. Какова будет внешняя политика после нынешнего обострения. На данный момент можно утверждать, что пресловутого раскола элит не случилось, а сам шахзаде едва ли обладает каким-то аппаратным весом и поддержкой в высших и средних эшелонах власти. Впрочем, всегда стоит помнить о том, что в 1977 году аналитики ЦРУ, обладавшие большим объемом данных об Иране, не прогнозировали никакой революции.
«Этнический состав Ирана действительно очень разнообразен — в стране проживает несколько десятков миллионов представителей тюркских этносов, различные ираноязычные племена, не считая персов и т. д»
«Иранцы с большой осторожностью относятся ко всем большим договорам с крупными игроками»
— Как воспринимаются Израиль и США в массовом иранском сознании? Верно ли, что это восприятие имеет ярко выраженное религиозное преломление, поскольку Али Хаменеи любит именовать Соединенные Штаты «Иблисом», то есть Сатаной?
— Подобные наименования скорее говорят о риторике, нежели о сущности — просто нынешние официальные нарративы наполнены религиозной лексикой и символизмом. Антиизраильский и антиамериканский поворот имел вполне прагматическое объяснение, в котором религиозные мотивы были вторичны. Антишахская пропаганда рисовала иранскую монархию прозападной и обвиняла в потворстве мировому империализму в лице США и его форпоста на Ближнем Востоке — Израиля. К этому добавлялись и представления об исламской солидарности в палестинском вопросе. Шахский Иран был в хороших, хотя в разные периоды неидеальных отношениях и с Израилем, и с США — значит, новая власть должна действовать от противного. С тех пор антиамериканская и антиизраильская риторика является краеугольным камнем официальных нарративов.
Забавно, что лет 15 назад бытовой антиамериканизм был не очень распространен — в личном общении я вообще не припомню его проявлений. Серьезный рост личного, а не символического антиамериканизма начался после выхода американского президента Дональда Трампа из СВПД (Совместного всеобъемлющего плана действий относительно ядерной программы Ирана — прим. ред.), что фактически означало срыв всех достигнутых договоренностей и нанесло непоправимый удар иранским реформистам. Нынешнее обострение также не прибавит популярности ни США, ни их президенту. Против Штатов работают и прежние грехи — одной из главных травм в иранской исторической памяти является организованный ЦРУ и МИ-6 переворот 1953 года, отстранивший от власти Мохаммеда Мосаддыка (иранского премьер-министра, правившего в 1951-53 годах — прим. ред.).
Ситуация с антиизраильской риторикой более сложная, потому что она в массовом сознании переплетается с бытовым антисемитизмом (эта черта, увы, не является специфически иранской) и теориями заговора. Опять же, нынешние события вряд ли развернули общественное мнение в сторону Израиля.
— Мы знаем, что монотеистический Иран при этом достаточно многонационален и вмещает немало национальных диаспор. О каких диаспорах может идти речь? Какова доля, скажем, армянской диаспоры, и остались ли еще в республике «персидские евреи»?
— Этнический состав Ирана действительно очень разнообразен — в стране проживает несколько десятков миллионов представителей тюркских этносов, различные ираноязычные племена, не считая персов и т. д. Многие из этих этносов достаточно долго по историческим меркам живут на этих территориях. Например, иранские евреи являются одной из наиболее древних этнических групп, проживающих на землях нынешнего Ирана, а сейчас их насчитывается до 100 тысяч человек. При этом стоит отметить, что в свое время Иран стал второй страной с подавляющим мусульманским населением, которая признала Израиль, после Турции.
Наряду с христианами и зороастрийцами иранская иудейская община является защищаемым религиозным меньшинством и имеет право на одно место в Меджлисе. Таким же правом обладают и представители армянской церкви, начало деятельности которой в Иране относится к XVII веку.
— Каково отношение иранцев к России и ее президенту Владимиру Путину? Известно, что между Россией и Ираном в январе этого года был заключен договор о всеобъемлющем стратегическом партнерстве. Там наличествует ссылка на прочность «глубоких исторических связей между российским и иранским народами, близость культур и духовно-нравственных ценностей». Действительно ли Иран и Россия во многом близки?
— Отношение разное, как и везде. По умолчанию каждый иранец проявляет исключительное гостеприимство, и я лично лишь один раз столкнулся с негативной реакцией на свою реплику «Я из России» (да и то собеседник, кажется, был не без странностей). О российской политике, как показывает мой опыт, среднестатистический иранец не знает почти ничего, кроме фамилий «Путин» и «Медведев» (сколько процентов россиян назовут фамилию иранского президента или рахбара?).
Не будем забывать, что у российско-иранских отношений очень богатая история, события которой не создают положительный образ нашей страны в глазах иранцев. За последние 200 с небольшим лет Российская империя и СССР четырежды (две русско-персидские войны, Гилянская советская социалистическая республика в начале 1920-х и оккупация во время Великой Отечественной войны) посягали на территории иранского государства, навязывали неравноправные договоры, требовали предоставления концессий, а в 1907 году Россия и Британия вообще заключили соглашение о разделе Ирана на сферы влияния. Эти травмы заставляют иранцев с большой осторожностью относиться ко всем большим договорам с крупными игроками — хоть с США, хоть с Китаем, хоть с Россией.
Но в данном случае я бы предложил внимательнее смотреть в зеркало: какой длины список из обид и претензий бывшим и нынешним союзникам при желании выставит среднестатистический россиянин?