Альфа-держава. Часть III (Андрей Громоватый)
Продолжение. Часть I тут. Часть II тут.
Феминистическая пропаганда биологически неестественного распределения ролей в паре разрушает сексуальную идентификацию между партнёрами. В паре исчезает различие — и вместе с ним исчезает влечение. Изъятие мужского доминирования из сценария сексуального взаимодействия приводит не к эгалитарной гармонии, а к биологической дезориентации.
На Западе уже все без обидняков.
Система целенаправленно демонтирует механизмы полового инстинкта, минимизируя шанс формирования устойчивой гетеросексуальной пары. А если такая пара всё же складывается — задача следующая: исключить режим любви, в котором высока вероятность создания долговременного, прочного, многодетного союза, воспроизводимого в такой модели в поколениях, иначе говоря — зарождения клановой структуры. Один из инструментов этой стратегии — кампания против сексуальных домогательств.
Под ними теперь понимается любое нежелательное сексуальное поведение: словесное, письменное, физическое, адресованное другому человеку. То есть — любой жест, взгляд, слово или интонация — потенциальное преступление. Причём квалифицируется оно постфактум — по субъективной реакции, а не по намерению.
Иными словами: понравилось — флирт. Не понравилось — харассмент.
В этой логике любое проявление внимания к противоположному полу потенциально криминализуемо. Зона риска. Мужчина не может знать, можно или нельзя — пока не станет слишком поздно. Более того, и сама женщина зачастую сама не знает, чего хочет — пока не прочтёт очередную инструкцию в ленте. В итоге формируется гендерная установка: любой контакт — опасность. Мужчина — угроза. Агрессор. Насильник. Потенциальный преступник.
Эмоциональная пугливость самки — древнее эволюционное наследие, старейший механизм выживания. Сегодня он доведён до предела. Медиа используют его как шприц: разовая инъекция тревоги — и вот уже настороженность. Поток доз страха — и хронический невроз становится нормой. Передозировка — и привет, психоз: массовый, вялотекущий, институционализированный.
Мужчина теперь воспринимает женщину не как потенциальную партнёршу, а как источник юридического риска. Один неверный шаг навстречу — и вот тебе иск, издержки, увольнение, уголовка. Парадокс в том, что даже мэнсфера — PUA, MGTOW, Men’s Rights Movement, Incels и МД — чаще всего воспроизводит одну и ту же установку: женщина — опасна, взаимодействие с ней — угроза. Идеал здесь — не свобода, а дистанция.
Так биологический инстинкт сближения замещается системой взаимного недоверия. Вместо притяжения — позиционная война полов. Вместо ухаживания — стратегия избегания. Половой инстинкт либо гасится инстинктом самосохранения, либо уходит в обходные формы. Мужчины не делают первый шаг — слишком рискованно. Женщины тоже не делают — эволюционно не заточены.
Женская инициативность включается лишь при встрече с высокоранговым самцом. А мужчина, дрожащий от страха — на вожака не тянет.
И здесь мы снова возвращаемся к первопричине: высокоранговый не ухаживает. Он просто обозначает интерес. Всё остальное — инициатива женщины. Если вы видите мужчину, мчащегося с цветами в зубах и подарочным пакетом в руках — это не вожак. Это среднеранговый претендент, отрабатывающий доступ к телу. У низкоранговых бюджет на романтику не заложен вовсе — там даже флирт не предусмотрен.
Не стоит, впрочем, демонизировать природных главарей. Вожаки не бессердечны. Всё будет. И цветы, и свечи, и Tiffany, и Patek Philippe, и шопинг на Виа Монтенаполеоне, и катание на яхте у побережья Капри, и билеты на балет в Ла Скала, и сафари в частном заповеднике Кении, и СПА-ритриты в Альпах, и браслеты Van Cleef, и сапфиры в белом золоте, и места в первом ряду. Но — исключительно своей женщине. Той, что первой признала его ранговую мощь и получила отклик. Той, что не торговалась. Той, что осталась.
А теперь — ключевое: где люди знакомятся? Чаще всего — на работе. Там схожий уровень, общий контекст, совпадение ритмов. Именно там могла бы возникнуть связь. Но система вырезает и этот канал — под лозунгом борьбы с домогательствами. И вероятность возникновения пары резко падает.
Но даже если страх и цензуру удалось преодолеть — и знакомство состоялось — это ещё не значит, что будет сближение. Скорее всего, не будет.
Потому что страх — всё ещё есть. И доверия — всё ещё нет.
Женщина, всерьёз принявшая лживую демагогию об угнетённости, начинает воспринимать мужчину как дефектную форму жизни — носителя неполной хромосомы, биологически ущербного и морально подозрительного. Её инстинкт перестраивается с притяжения и любви на доминирование и контроль. А мужской, не вытравленный полностью инстинкт, сталкиваясь с доминирующей самкой, считывает её как сбой — не партнёрша, а аномалия: либо неадекватная, либо возрастная, либо поведенчески бракованная. Биологически — неподходящая.
В результате у женщины автоматически запускается поведенческий сценарий, предназначенный для взаимодействия с низкоранговым самцом: женщина — в роли альфа-самки, мужчина — в позиции подчинённого омеги. А фем-культура заботливо закрепляет этот перекос, утверждая, что доминирование — это форма освобождения. В традиционном браке муж был признанным главой внутрисемейной иерархии — не потому что угнетатель, а потому что биологически и социально воспринимался как вожак, в том числе и в сексуальной сфере — имел неотъемлемое право на близость.
Этот порядок теперь отменён. Вместо него — юридический хаос. Мужчина больше не имеет базового непреложного права на секс даже в браке: новый юридический ландшафт вводит понятие супружеского изнасилования. Сам институт брака превращён в симулякр — термин остался, но содержание инвертировано. Он больше не союз — он контракт с оговорками, поправками и угрозой уголовного преследования.
Если дело всё-таки доходит до секса, система даёт сбой на биологическом уровне. Женский инстинкт тут же улавливает: перед ней не вожак, который просто берёт своё, а одомашненный самец. Он боится приблизиться, боится слова, прикосновения, реакции — действует в рамках навязанных правил, где инициатива — угроза, а спонтанность — риск. А женщина, запуганная нарративами об изнасилованиях на свиданиях — не может включить режим заманивания.
Квинтэссенция нелепостей: оба боятся секса больше, чем хотят его.
Юристы некоторых стран уже всерьёз разрабатывают формы контрактов на каждую половую близость, чтобы зафиксировать согласие в юридически безупречной форме. Фактически — добровольные росписи сторон под каждым прикосновением.
Даже ухаживать с соблюдением ритуала теперь опасно. СМИ внедрили идею, что галантность — это агрессия, ухаживание — насилие, комплимент — домогательство, а интерес — попытка объективации. Мужчинам ясно дали понять: быть вежливым — небезопасно. Неудивительно, что россиянки, привыкшие к нормальной мужской инициативе, на Западе часто сталкиваются с культурным ступором и испытывают неловкое изумление: он не приглашает, не флиртует, не делает первый шаг, не заглядывается. Он отводит взгляд. Не рискует. Молчит.
Он боится. И не без оснований.
В итоге — не только брак, но и любой сексуальный контакт становится для мужчины зоной высокого риска. А для женщины — не особенно желателен, хотя и потенциально выгоден: как инструмент легального рэкета. Мужчина может быть уволен, осуждён или разорён за то, что вчера считалось нормой ухаживания. Западный мужчина, воспитанный в атмосфере перманентной тревоги, уже инстинктивно отдёргивается при малейшем намёке на флирт. Он знает: проявление сексуальности грозит не близостью, а сроком. Или диагнозом.
Так, вместе с государством пробравшись в семьи, постели и головы, матриархальная идеология шаг за шагом разрывает врождённые связи между полами. Половой инстинкт противопоставлен инстинкту самосохранения. В каждой точке контакта — заложен страх. Вероятность образования пары стремится к нулю. И вот уже человеческое общество, лишённое устойчивых парных структур, скатывается в состояние первобытного скопища с декорациями позднего капитализма.
Апофеоз идиотизма: борьба с сексуальными домогательствами идёт рука об руку с массовой культивацией культуры сексуальной провокации. Женщина транслирует откровенный сигнал: демонстрирует тело, позу, сексуальность. Макияж, одежда, контент в соцсетях, клипы, реклама — всё направлено на возбуждение мужского инстинкта. Но малейшая реакция — тут же включается механизм репрессии. Его карают за то, что он повёлся. Это как поманить голодную собаку куском мяса — а когда она доверчиво подойдёт, с размаху пнуть. Очевидно, что со временем собака перестанет подходить. Даже если будет умирать от голода.
Это и есть дрессура — только вместо условного слюноотделения теперь условный рефлекс: видишь женщину — отойди. Дрессировщицы — активистки, финансируемые крупным капиталом. А обслуживают процесс — политики, для которых мужчина становится одновременно налоговым донором и постоянной мишенью для обвинений. Кстати, укусить — в такой ситуации вполне ведь естественная реакция. Иногда — даже нужная. Но на это решится не каждый пёс.
Женщина, реализовавшаяся в материнстве, — то есть успешно выполнившая свою главную биологическую задачу, — опасна для альфа-державы. Она на своём примере показывает: смысл, счастье и самореализация — вполне достижимы в рамках традиционной женской компетенции. Что они возможны без деконструкции пола, без отказа от семьи, без поклонения карьере.
А это разрушает базу всей конструкции, утверждающей, что рождение детей — это форма угнетения, а свобода — в стерильности и одиночестве. Именно поэтому феминистки естественным образом вступают в союз с надгосударственными структурами демоконтроля. Под соусом планирования семьи запускается кампания: контрацепция, отказ от родов, культ комфорта, культ независимости — то есть приоритета комфорта над инстинктом.
Методы — не новые. Подобную пропаганду вели фашистские оккупанты, вытесняя местное аборигенное население и заменяя его высшей расой. Только сейчас женщины отказываются от собственных детей добровольно — и делают это собственными руками. Сами. Убедительно, гордо, под громкие овации.
Результат — наглядный: Россия входит в мировую тройку по количеству абортов. Массовое, официальное, тотальное уничтожение нерождённых. Цифры чудовищны — рекордные потери генофонда, феноменальное число жертв, не увидевших света, но официально списанных на достижение медицинского прогресса.
Стратегия проста и точна. Женщине внушают: ребёнок — это угроза. Роды — риск. Материнство — обуза. А высшее благо — личный комфорт. В ход идут базовые импульсы: самосохранение, тревожность, рефлексия, эгоцентризм. Женская природа адаптирована к выживанию: мать без ребёнка может выжить и родить ещё. А ребёнок без матери — обречён. Поэтому женщину проще всего заставить отказаться от рождения детей — именно её. И всё, что нужно для этого — немного страха, немного тревоги, и немного экспертного мнения.
Инстинкт самосохранения сильнее материнского.
Это вообще самая мощная прошивка в человеческой биологии. И именно на него целится радикальный феминизм. Женщину пугают: детьми, беременностью, родами, социальной уязвимостью. В кино и рекламе младенец — это не радость, а источник стресса, грязи и разрушительных расходов. Информационная атака направлена не на физическое уничтожение женщины — на десактивацию материнского инстинкта.
Следующий шаг — программирование женщины на неограниченное потребление. Но ресурсы семьи конечны, и в какой-то момент возникает выбор: делиться с ребёнком или тратить на себя. Ребёнок становится конкурентом. А женщина, ведомая инстинктом выживания и эгоцентризма, интуитивно переходит в режим отъёма — у мужчины или у государства. Так стратегия защиты превращается в стратегию паразитирования: мужчина — источник ресурсов, ребёнок — обуза.
Так формируется извращённая картина: беременность — это не чудо, а диагноз. Патология. Современная медицина уже не помогает рожать — она учит, как не рожать. Аборт подаётся как решение, ребёнок — как ошибка, материнство — как социальная ловушка. Даже лексика отравлена: эмбрион, плод, нежелательная беременность — это уже не жизнь, а системный сбой, статистическая аберрация, дегуманизация. Не человек — а техническая неполадка.
Система воспитания подчинена той же логике. Мальчиков программируют на заниженную самооценку, девочек — на завышенную. Это не случайность, а прецизионная инженерия социальной иерархии: женщина должна доминировать. Мальчику прививают стыд, сомнение, склонность уступать. Девочке — право обвинять, требовать, чувствовать себя всегда правой.
Это не стихийный перекос — технология.
На уровне семьи эту конструкцию поддерживает институт неполной семьи. Разведённая женщина или та, что родила для себя, превращается в функционального агента повестки. А ребёнок — в её побочный продукт. Он растёт либо забитым, либо разбалованным, либо неспособным к кооперации. Он не видел, как мужчина и женщина взаимодействуют, как договариваются, как строят союз, живут. Его модель семьи — тревожная, фрагментированная, нестабильная, с постоянным напряжением. Особенно тяжело мальчику: он не получает ни образца мужского поведения, ни понятных ролей. Он не знает, кто он, за что отвечает, где граница между силой и агрессией.
Такие дети не хотят заводить собственных. Они боятся. У них нет инстинктивного навыка заботы. Их сексуальность девиантна, а социальная идентичность — размыта. Они не видели мужского надо — только женское хочу. И когда это хочу сталкивается с законом, начинается падение: аберрации, криминал, крайняя внушаемость, потеря ориентиров.
Вот почему неполная семья — это стратегическое оружие массового разрушения.
Именно из таких ячеек выходит непропорционально высокий процент преступников, невротиков, наркоманов и самоубийц. Дети матерей-одиночек не научены защищать — ни себя, ни ближнего, ни страну. Их воспитали в парадигме избегания: не высовывайся, не спорь, не рискуй, не вмешивайся. Это не вина ребёнка — это его базовая установка, привитая женской системой выживания.
Целенаправленное ослабление мужчин и искусственное усиление женщин закономерно ведёт к вымиранию устойчивых пар. Сильная женщина не может полюбить слабого мужчину. Просто потому, что любовь — это не теория, не договор, не абстрактная ценность. Это инстинкт. А инстинкт самки заточен на сильнейшего. Если рядом нет никого сильнее неё — значит, любить некого. И никакие лозунги про равенство, инклюзию и новую мужскую чувствительность этот инстинкт не перезапишут.
Так растёт армия женщин, которым просто не с кем быть. Ни по любви, ни по расчёту. Ни по сердцу, ни по уму.
Следующий шаг — разрыв мужчины с потомством. Разводы, алименты, лишения родительских прав, бюрократические барьеры на участие в воспитании — всё это известно. Но есть способ глубже и изощрённее: перенаправление мужской энергии. Мужчина — существо многокомпонентное. Универсальное. Помимо сексуального инстинкта, у него активен охотничий (завоевание, добыча, захват), иерархический (борьба за ранг), интеллектуальный (исследование, созидание, открытие, игра).
Лишённый женщины, но не сломленный, он может вложить эту энергию в науку, технику, искусство, бизнес — и… реализовать свой самцовый потенциал — вне семьи.
Так возникает мужчина без женщины, но не без смысла.
А вот почти у каждой женщины такой путь закрыт. Её стратегия добычи завязана не на мир — на мужчину. Её инстинкты заточены не на объект, а на субъект — не на результат, а на отношения. Её вектор развития — через партнера, через ребёнка, через связь. Самостоятельная карьера редко даёт ей полноценную реализацию.
Максимум — суррогаты: начальник вместо мужа, проекты вместо детей. Отсутствие пары разрушает её не точечно — тотально. Обрушивает не одну — все программы одновременно. Глобальный сбой идёт по всем направлениям: от одиночества — к неврозу, от невроза — к агрессии, от агрессии — к девиации идентичности.
Но, как всегда, на этой сцене обязательно появится ничего не понимающая, запутавшаяся, внутренне уставшая и слегка высокомерная одинокая фрау в деловом костюме, с глубокомысленным выражением лица и фразой наизусть: Мужское одиночество — не выбор, а приговор. Женщина одна — потому что всё ещё перебирает, мужчина — потому что его не выбрали.
Она скажет это уверенно, с оттенком сочувственной надменности — и тут же оправдает собственное соло-состояние тем, что пока ждёт достойного. А он, мол, просто — не прошёл отбор. Удобно, да? Своё одиночество подаёт как селекцию, а его — как провал кастинга.
Ирония в том, что эту формулировку выдумала не жизнь — её выдала женская проекция. Женщины свои страхи про изоляцию и отчуждение с лёгкостью переносят на мужчин — будто бы по зеркалу. Хотя сами прекрасно знают: Женское одиночество — это дыра. Мужское — кузница.
Она в уединении натурально сходит с ума — а он, нередко, обретает ум. В нём умирает навязанная, глупая, дрессированная версия себя — и рождается то, чем он был задуман природой.
На выходе женского одиночества всегда одно и то же — не женщина, а фантом боли: озлобленная старая дева, истеричная активистка, воинствующая жертва, желчная стерва, или просто женщина, потерявшая контакт с собственной природой. Или — всё вместе.
Сексуальную энергию невозможно игнорировать, её нельзя стереть. Её можно только преобразовать. Мужчина способен обратить её в труд, творчество, инженерную мысль, духовный подвиг. Он может из желания сделать здание. Женщина — в одиночестве — чаще всего не может сделать ничего, кроме компенсации.
И потому так редко можно встретить женщину, которая свободна, реализована, самодостаточна, гармонична, целостна — и при этом счастлива.
Война полов — это не борьба за права. Это сбой репродуктивной настройки.
Мужчина хочет, но боится — боится системы, боится быть непонятым и отвергнутым. Женщина хочет, но не доверяет — не видит достойного. Мужчина отступает, женщина озлобляется. Между ними — не союз, а пропасть. А общество, которое перестало соединять мужчину и женщину в пару — начинает соединять их только в статистику: по разводам, абортам, депрессиям, судимостям и диагнозам.
Целенаправленное унижение мужчины стало не просто трендом — новой нормой. Уже вполне себе парадигма. Болезнь, медленно разъедающая тело цивилизации. И самое страшное — её уже никто не лечит. Наоборот: её называют прогрессом. Все эти уютные слова — гендерное равенство, позитивная дискриминация, инклюзивный язык — звучат как пьеса драматурга-абсурдиста, перебравшего с вдохновением на этапе тяжёлого запоя. В этом даже нет иронии. Никто уже не пытается смеяться.
Представьте себе университет, где приём зависит не от знаний, а от оттенка кожи. Чернокожий абитуриент? Проходи, брат. Белый? Дверь — там. И неважно, что первый едва осилил букварь, а второй решает дифференциальные уравнения между подъемом и завтраком. Здесь больше не важны извилины. Важен правильный цвет.
Ладно, расовая тема — её ещё можно хоть как-то обосновать. Там хотя бы подмешана старая легенда про историческую вину и моральный долг, который, мол, нужно вернуть. Сомнительно, но логика есть: Мы вам когда-то сделали плохо — теперь отдадим места в вузе, грант и работу. Пусть даже за счёт тех, кто ничего никому не должен.
Но стоит соскользнуть в область гендерной политики — и перед нами уже не система, а балаган в стадии буйства. Теперь приоритет получают не за ум, не за опыт, не за результат — а за пол и помпезность. Женщина? Проходите. Почему? А потому что у вас нет пениса. Всё. Этого достаточно, чтобы быть на вершине. Компетенции? Неинтересно. Знания? Отдыхайте. Интеллект? Забудьте. Новый критерий успеха — грудь и громкость жалобы.
Белого — ущемляют за цвет кожи. Мужчину — за наличие Y-хромосомы. Вот и вся арифметика. Это и есть самая настоящая, институционализированная дискриминация — открытая, наглая, всеобъемлющая. Но чтобы она не резала слух и не выглядела как то, чем является на самом деле, её обёртывают в благородные слова — как тухлое мясо в дорогую упаковку.
Положительная дискриминация. Как звучит, а? Прямо как диагноз из элитной клиники или новый бренд крема от токсичной мужественности. Что дальше? Грабёж — это теперь перераспределение ресурсов. Убийство — оптимизация населения. Аборт — демографическая коррекция. Рабство — социальный контракт. А изнасилование, в таком духе, почему бы не назвать интенсивной передачей опыта. Звучит почти как модуль на корпоративном тренинге от прогрессивного HR-отдела.
Прекрасный новый мир, где несправедливость подаётся под соусом прогресса, а любые попытки возразить мгновенно приравниваются к сексизму, фашизму, расизму, экстремизму или любой другой заранее утверждённой ереси. Под копирку.
Ты не согласен? Добро пожаловать в папку нацисты. Задаёшь неудобные вопросы — мизогин. Неважно, что ты сказал — важно, кого задел. Священные группы не критикуют. Их боготворят. Вся эта псевдовоинственная феминизированная возня, замешанная на культе жертвы, не про равные права. Это не борьба, это масштабная спецоперация. Конечная цель проста и прямолинейна, как удар под дых: уничтожение традиционной семьи, обнуление мужской роли, перепрошивка женского сознания. Не просто замена понятий, а уничтожение биологических основ социальной стабильности.
Мужчина становится ненужным. Не как человек — как явление. Его больше не зовут в союз, не уважают как опору, не ждут как защиту — его целенаправленно принижают, травят, затаптывают. Его функция — донор: племенной спермы, военного мяса, финансовых ресурсов, эмоционального топлива. Без прав, без голоса, без благодарности. Бесправный спонсор чужой повестки — статист в пьесе под названием Матриархат XXI века.
А женщины? Им выдали пьедестал из пенопласта. С него удобно наблюдать, как внизу рассыпаются в труху традиции, логика и то, что ещё вчера называлось здравым смыслом. Вместо настоящей власти, семьи и гармонии — корпоративные значки, фейковые статусные медальки, маркетинговые лозунги и фальшивое чувство избранности. Им не дали власть — им дали витрину. И сказали: держитесь за неё покрепче — это и есть ваша свобода.
Всё. На Западе уже не притворяются. В США мужчину можно посадить за эмоциональное насилие — достаточно одного сообщения в чате. Судебные дела возбуждаются по щелчку, без доказательств, без расследования. Потому что у нас теперь не правосудие, а правочувствие. Добро пожаловать в постюридический театр правового абсурда — Святую Эрмандаду эпохи diversity, где судьи — не монахи, а активистки с дипломом по гендерным наукам и перечнем задач по борьбе за справедливость.
Угадайте, кто в этот раз на костре?
В школах и университетах правит бесконтрольная феминистская тирания, где мальчиков с юных лет учат виноватиться — перед всеми без исключения. Университет больше не храм знаний, а дрессировочный лагерь по уничтожению мужественности. Здесь слово мужчина звучит как приговор, а любая попытка заявить о себе — как социальное преступление. Судебная система давно стала инструментом перераспределения не только имущества, но и идентичности.
Теперь для обвинения достаточно не факта, а воспоминания о чувствах. Неважно, что ты делал и делал ли.
Важно — как она это потом вспомнила.
А в Европе институциональная охота уже идёт в открытую. В Испании действует закон, по которому женщина — априори жертва, а мужчина — виновен по факту пола. Подозрение = приговор. Суд — театральный антураж, ритуал. Во Франции, Германии, Швеции выстроена система, сочетающая параноидальный матриархат и цифровое доносительство. Ювенальная юстиция — это уже не защита, а механизм отъёма детей. Отцовство стало не правом — риском. Пропаганда и идеология работают не как мнение, а как принудительная установка. А любая попытка возражения как самообороны — автоматическое усугубление вины.
Отточенная схема, где сопротивление — само по себе преступление.
Здесь давно работает программа утилизации мужчин через правовое расщепление. Любой бытовой конфликт мгновенно маркируется как гендерная агрессия. Испанский закон об антигендерном насилии — это юридическое пожизненное. Попробуешь оправдаться — лови второе обвинение. Даже если женщина режет тебя ножом и крошит кости молотком, она остаётся под защитой закона — у неё стресс, аффект, травма, депрессия, эмоциональная неустойчивость, посттравматическое расстройство, гормональный сбой, давление среды, страх, уязвимость, особое положение. Любой аргумент работает в её пользу, а мужская защита превращается в дополнительное обвинение.
А теперь — внимание — Россия. Казалось бы, последний бастион здравого смысла. Но и здесь отношения превратились в рыночную симуляцию. Только если на Западе имущество изымает суд, здесь — бытовая проституция под брендом серьёзных отношений. Симулякр семьи, где всё продаётся в рассрочку — от любви до квадратных метров. Сначала ты оплачиваешь романтику. Потом — ипотеку. Потом — эмоциональные издержки. Потом — молча исчезаешь из её жизни и всплываешь в повестке о выплатах.
Семья как стартап-однодневка: ты вложился, она — вышла из проекта, ты остался с долгами.
Миф о равенстве мёртв. Пришло время называть вещи своими именами: мы живём в реальности гендерной диктатуры — с односторонним правом на агрессию, ресурсы и моральную непогрешимость. Любая попытка возразить стигматизируется: мизогиния, токсичность, радикализм. Это интеллектуальное Гуантанамо с фем-эстетикой и правовой геометрией без обратного хода.
Тренд очевиден: мужчина теряет даже не привилегии — базовые права. Он больше не субъект — он объект перераспределения. Ходячая рента с паспортом. И лавина только набирает обороты — то, что сегодня кажется абсурдом в Калифорнии, завтра будет законопроектом в Верховной Раде и нормой в Подмосковье. Будущее уже приехало. Просто его доставили в чёрном фургоне без номеров, с печатью Минюста и фем-смайликом на боку.
Теперь на арену выходит биосоциальная селекция, в которую мы вляпались сами — одевшись в свитерки толерантности и ветровки с надписью не всё так однозначно. Старая модель сильный выживает заменена на удобный поощряется. Побеждает не лучший — предсказуемый. Не дерзкий — согласный. Мужчина теперь должен быть безопасным. А значит — не мужчиной.
Идеал мужчины сегодня — эмаскулированный поставщик ресурсов. У него нет клыков — только QR-код. Нет авторитета — только СНИЛС. Нет статуса — только аккаунт в Госуслугах. Нет намерений — только тревожность. Это уже не эволюция. Это деградационный селективный отбор. В природе такое называют — вытеснение вида.
Пока ты работаешь, строишь, платишь и надеешься, что всё наладится, — на системном уровне идёт ползучая перезапись архитектуры общества. Отцы — больше не нужны. Защита — не требуется. Агрессия названа преступлением, инициатива — токсичностью, сопротивление — экстремизмом. От тебя ждут одного: быть тихой, виноватой, функциональной единицей. Как термит в муравейнике — только без семьи, без братства, но с алиментами и судебной повесткой.
Мужчина как биологический вид системно выводится из активной среды. Всё его наследие — культура, наука, война, искусство, механика, язык, логика, даже само понятие иерархии — признаётся опасным, угрожающим, потенциально дискриминирующим. Его наследие отрицается, его роль упраздняется, его биология ставится под подозрение. Всё, что он создал, провозглашается оправданием угнетения. Всё, что он есть, декларируется как угроза прогрессу.
Скоро и слово мужчина будет приравнено к экстремизму.
Мы живём во времени, когда само половое размножение с XY-компонентом уже трактуется как форма социальной агрессии. Когда простое привлечение внимания может быть домогательством, а отказ подчиняться — патриархальной тиранией. То, что ты просто хочешь жить по прямой линии — уже достаточный повод, чтобы усадить тебя в спираль вины.
Цифра и право стали новыми охотничьими инструментами. Больше не нужно метать копья — достаточно реестра домашних насильников, которому верят больше, чем элементарному здравому смыслу. Племён больше нет — теперь есть базы данных, системы оценки рисков и нейросети, которые решат: ты отец или преступник, партнёр или агрессор, человек — или остаток.
Старая цивилизация уходит не с боем, а с судебным иском и HR-повесткой. В ней больше нет места сильному, прямому, опасному мужчине — потому что такой мужчина ничего не боится. И вот тут — шизофрения на экспорт: выживает не тот, кто сильнее, а тот, кто предсказуемее. Это и есть новый отбор — отбор по удобству. Мы не проиграли в борьбе полов. Мы проиграли в борьбе с собственной надеждой, что оно как-нибудь само рассосётся.
Эволюция закончилась. Началась классификация. Мужчина больше не зверь. Он — артефакт. Объект учёта. А его мужская природа признана устаревшей прошивкой. Файлом на удаление.
Ну вот и приплыли.
В мир, где старый порядок не пал героически, а сдох — как перегревшийся хомяк в офисном колесе. Государство больше не просто рядом — оно теперь дышит тебе в затылок, учит, кого любить, как чувствовать и за что страдать. Семья? Забудьте. Это больше не институт, а музейный экспонат: пыльный, бесполезный, слегка неловкий. Вместо дома-крепости, где отец держал в руках ритуальную дубину, — открытое пространство. Входишь через турникет под прицелом камеры с функцией распознай и подчинись. Это она — корпоративная утопия, где чувства стали данными, а близость — пунктом в контракте.
Альфа-держава заигралась в спасителя — как неопытный интерн в реанимации, отчаянно пытающийся откачать труп седьмой серией компрессий. Параллельно — продолжает учить, судить, наставлять, перевоспитывать. Хотя раньше всё работало просто и эффективно — как удар дубиной по черепу: мужчина был вожаком, женщина — музой, дети — смыслом, а не поводом для судебных процессов.
Грубо, примитивно —зато надёжно. Патриархальная семья не поддерживала порядок — она его создавала. Пока не появилась идея фикс: а давайте-ка обнулим мужское значение.
Ну что ж, это случилось — раз, два! — и мужской статус растаял так же быстро, как алименты в день зачисления. Семья теперь — не оплот, а экспозиция, где на входе табличка: не трогать. не работает. Современный союз — это ловушка с сюрпризом. Возникло желание удостовериться, ваши ли дети? Потребовали ДНК-тест?
Ляпсус!
Готовьтесь: в лучшем случае — к общественному суду, в худшем — к уголовному. В Германии, Италии, Австрии, Новой Зеландии, Швейцарии, Испании, Канаде — это уже преступление. Вторжение в личную жизнь женщины — говорят они. Дерзостный бунт против святого бюрократического канона. Недостаточно? Франция: частный ДНК-тест — это уголовка с французским акцентом, штраф до 15 тысяч евро и год тюрьмы. Даже если тест сделан за границей — вы всё равно преступник. Bienvenue, мсье. Вы осмелились усомниться в святом.
Это не правовая система — это рай для неверных жён. Святилище материнской тайны охраняется тут строже, чем ядерные коды. Мужчина обязан платить, заботиться, участвовать — но не имеет права знать, за кого. Инстинкт самца — под замок. Логика — под запрет. Забавно: мужчине вручают полный мешок обязанностей, но отбирают базовое право — удостовериться в своих генах.
Забудьте, ребята. Это не ваши дети. Это её дети. Всё остальное — ваша преступная самонадеянность.
В матриархальной реальности с антимужскими законами и фем-риторикой разговоры о социальной справедливости для всех звучат как чёрный юмор на поминках. Единственный способ хотя бы обойти этот цирк — суррогатное материнство. Мужчина мог бы стать отцом без участия королевского совета по феминной морали. Но это — угроза национальной безопасности. Как это: ребёнок, которого нельзя отобрать, и к которому не прикручен алиментный хомут? Это почти саботаж. Поэтому в 2022 году лазейку тихо захлопнули. Слишком опасна для устоявшейся схемы.
Кто это тут собрался стать папашей — без санкции сверху?
А теперь — инструкция по эксплуатации мужчины. Женщина в браке может не хранить верность — это её личное пространство, особенно если так сказано в гороскопе. Секс на стороне? Психологический кризис. Ребёнок от охранника из Магнита? Ну, с кем не бывает — биология сбилась с курса. Обман вскрылся? Никто не виноват. Это же не Турция, где за измену дают срок. У нас — прогресс. У нас муж — это мобильный спермобанк с алиментной функцией, а любые подозрения в подложном отцовстве — это не ваши права, это ваша токсичная неуместность.
А после развода всё по схеме: детей — забрали, алименты — назначили, до свидания. Она свободна, он — должен. Это не семья. Это феодальная модель нового типа, где мужчина — крепостной с распиской о добровольном подчинении. Сам подписал, сам оплатил, сам ещё и спасибо сказал. Всё — по закону. Только вот зачем?
Нет, это не брак. Это биологически оптимизированное рабство с соцпакетом.
Научный журнал American Journal of Obstetrics and Gynecology, 1996 год. Врачи — не моралисты. Цифры у них не стесняются. Исследование: 753 послеродовых теста на отцовство. Результат: 37% — не отцы. Треть мужчин, стоящих с цветами у роддома, оказываются массовкой на чужом празднике. Причём, почти каждая мать знала: тест — не лишний. Удивлены? Напрасно. Просто маленькая семейная традиция: кто посеял — неважно, чьи заботы — очевидно.
Данные покрупнее: США, 2002 год — 300 тысяч ДНК-тестов. Каждый третий ребёнок — от другого мужчины. Тридцать процентов. Это не статистическая погрешность — это социальная архитектура. Хромосомная рулетка в каждой третьей коляске.
Что это значит на практике? А то, что в любой средней группе детского сада из двадцати детей — минимум шесть оплачиваются посторонними мужчинами, которые понятия не имеют, что финансируют чужие хромосомы. Он с умилением слушают папа, я тебя люблю, пока где-то в прошлом мама забыла указать, кто был настоящим папой.
Это норма? По текущим стандартам — почти да. Биология молчит, закон улыбается, мужчина платит. Сегодня папа — это не генетика. Это счётчик. Вот ты стоишь у спортивной площадки, гордишься, как ловко сын забивает мяч в ворота — а где-то по генетической линии аплодирует сосед с третьего этажа, даже не зная, что его ДНК только что арендовали.
И вот мы, как бы невзначай, подходим к теме, скользкой, как масло на кафеле, и острой, как битое стекло. Социально неудобной, общественно неловкой и хронически кровоточащей — разведённые.
______________________
Окончание в четвёртой части. Оставайтесь на линии.
