«Каждое уголовное дело – это судьба человека»

– Когда я училась в институте, нас возили в колонию общего режима. И, знаешь, я бы ученикам десятых и одиннадцатых классов, а лучше – восьмых и девятых, устраивала бы туда экскурсии. Это была бы великолепная профилактика преступности. Мы находились там всего один день. Но когда я вышла, я сказала одну фразу: «В этом мире невозможно совершить ничего, чтобы провести там хотя бы неделю». Настолько для меня было катастрофическим, что люди там живут.

Наталья. До этого момента я знала ее как многодетную маму, православную жену и певчую на клиросе. А оказалось, что когда-то она работала следователем. «В лихие нулевые», – как она сказала.

В последнем преступнике Бог видит душу

Если честно, я всегда хотела написать какой-нибудь материал об уголовных делах. Даже не потому, что люблю всякие детективы – и почитать, и посмотреть фильм. Да что там – люблю.. Обожаю!

Но мне кажется, что иногда самое интересное и важное совершается как раз потом, когда дело раскрыто. В душах преступников.

Самое интересное и важное совершается потом, когда дело раскрыто. В душах преступников

– Колонию можно отдаленно сравнить с адом, – говорила мне Наталья. – Это как богооставленность. Но, парадоксальным образом, люди иногда и там Бога обретают. Господь любую страшную ситуацию способен преобразить во благо. Он настолько печется о нашем спасении, что когда мы полностью извозюкались, в лужу дерьма упали и плюемся им, Он там нас и преображает. Вообще, любое уголовное дело – это судьба человека. И в любом человеке, даже последнем преступнике, Бог видит душу, за которую Христос распялся. И которую нужно спасти.

А ещё, оказывается, иногда не все так просто и однозначно, как в кино. И сидят иногда не так чтобы очень виноватые. По крайней мере тогда, 25–30 лет назад. Хотя и говорят, что наказания без вины не бывает.

А бывает, что и виноват человек, а что с ним делать – вопрос. Даже для следователя.

– Я одну девчонку до сих пор помню, хотя больше двадцати лет прошло, – говорила Наталья. – И лицо помню, и голос, взгляд ее. Я уже и на Исповедь ходила, каялась. Но все равно не могу ее забыть. И это двоякое чувство. Я не знаю, что бы я сделала сейчас, будь я до сих пор следователем. Может, поэтому Господь меня оттуда и увел. Я не смогла в той системе. По крайней мере какой она была 25–30 лет назад. Как сейчас там, я не знаю.

Да… Следователь, закон и христианство – тоже очень интересная и сложная тема. И всегда хотелось побольше об этом узнать. И вот, мне Бог послал Наталью. Или заново открыл.

– Ну, по теме «следователь и христианство» я мало могу сказать, – призналась она. – Я пришла к вере гораздо позже. Но, вообще, Господь так управляет нашей жизнью, что ничего не бывает зря. И все, что нам дается, – это для того, чтобы мы в итоге стали пригодными для Бога. Чтобы у нас отросли соответствующие «органы», чтобы душа выросла, сострадание, милосердие, чтобы у нас выросла любовь. Нетерпимость ко всякой лжи. И в этом смысле, да – тот опыт бесценен.

«Я понимала, куда вляпалась, но было поздно».

А следователем Наталья стала, можно сказать, случайно.

– Когда мне было 14, я по телевизору в новостях увидела сюжет, как шестнадцатилетнего парня посадили за то, что он укокошил отчима, который избивал его мать. Мне так было его жалко! Потому что по какой-то подростковой справедливости я понимала, что он прав. Гада-отчима действительно надо было прибить. И мне очень захотелось стать адвокатом, чтобы защищать таких, как тот мальчишка. Такая романтика. Я тогда не понимала, что адвокаты часто защищают совсем других людей. Это как в фильме «Адвокат дьявола». Его самого тошнит от тех, кого ему приходится защищать.

Школу Наталья закончила с медалью и решила дальше получить юридическое образование. Но туда, куда она хотела, пройти тогда было очень сложно.

– Это были времена, когда списки поступивших были готовы раньше результатов, – вспоминала она. – Но тогда медаль давала право поступления с одним экзаменом. На юридический – это был экзамен по истории. А у нас ходила такая шутка: «Хочешь завалить абитуриента, который все знает, – спроси, сколько погибло во Второй Мировой войне, и попроси назвать всех поименно». В общем, набирали «кого надо». А родители мои денег не имели, чтобы меня пропихнуть. Но они тоже не сидели сложа руки. Отец у меня – полковник медицинской службы. И один его знакомый сказал: «Есть у меня друг, он работает в каком-то юридическом институте. Пусть Наташка туда попробует сдать». Так и сделали. Но потом выяснилось, что меня определили не в «медальную» группу, которая сдавала один экзамен, а в обычную. Я сама подошла к руководителю потока: «Так и так». Меня перевели, но сдавали мы не историю, а Основы истории государства и права. Это предмет, который мы потом проходили весь первый курс. Но я очень серьезно готовилась. В итоге, из той группы поступили все. Потом я узнала, что там тоже были те, кто в «списках». Не только медалисты, но и троечники. Но самое забавное было потом. Поступили, я: «Ну, все, до сентября!» – «В смысле – до сентября? Сейчас у вас будет курс молодого бойца». «Чего???» – «Читайте название: ‟Институт МВД”. МВД! Вы – будущие следователи». И это был шок. Из нас об этом, оказывается, знали единицы. На самом деле, мы были только вторым набором. Нам выдали форму, отправили маршировать по плацу. Я поняла, куда попала, но было поздно. Но на самом деле, я до сих пор благодарна своей Альма-матер. Нам давали прекрасное образование по всем направлениям, фундаментальное! А это был очень сложный период для нашего государства. Менялся Гражданский кодекс, менялся Налоговый кодекс, все вообще кодексы. А мы учились в момент принятия законов. Но нам лекции по каждому предмету читали профи. Практики, которые работали в этом. У нас, например, был предмет «Судебная медицина». И нам по каждой теме читал лекции специалист высокого класса. Если это была психиатрия, к нам приходил эксперт, который сам проводил психиатрические экспертизы. Если это была гематология, к нам приходил гематолог. И так далее. Ну, а если с другой стороны посмотреть, то это мое поступление в системный ВУЗ было промыслительным. И хотя до моего воцерковления были еще годы и годы, Господь меня уже как-то вел, заботился обо мне. Это же были 1994–96 годы. Чеченская война. Не платили в стране никому. Папа был уже тогда военным пенсионером. Пенсии он не получал. Мама была бухгалтером в школе, и им там тоже не платили по полгода. А всей системе МВД платили. Потому что ребят из внутренних войск, которые входили в систему МВД, отправляли в Чечню. И нашим парням объявили, что их тоже могут забрать. Но никого в итоге не забрали. Но суть в том, что всем нам платили. Потому что если не платить деньги тем, кто в Чечне кровь проливает или будет проливать, то это вообще... У нас была стипендия – 100 долларов в месяц. Это были единственные деньги, на которые жила моя семья. И это были большие деньги. Когда потом я устроилась следователем в Москву, я получала 200. Так что – слава Богу за все.

Запах неволи

Из того студенческого времени очень ярко и на всю жизнь запомнила Наталья поход в колонию – в рамках обучения.

– Там я очень остро почувствовала запах неволи, – рассказывала она. – А это была колония образцового содержания. Там очень хорошо относились к заключенным. Были нормальные условия. Они могли спокойно передвигаться и прогуливаться по территории. Столовая, правда, там была отвратная, воняло так, что есть было невозможно. Но зато там была целая система поддержки матерей. Была комната, куда приводили деток, где они могли с ними встречаться. Женщины-заключенные сами ее расписали разными мультяшными картинками. Им администрация шла навстречу. Было движение по защите того, по защите сего. Была церковь. Но ты выходишь оттуда, проходишь через КПП, попадаешь на улицу, буквально за забором. Та же улица, с тем же самым кислородом. Но запах другой, я не могу тебе это передать. Свободный. А там я почувствовала кожей запах неволи. И глаза… Я не могу тебе передать… Даже у сотрудников выражение глаз другое. Они тоже там сидят. Они, может, и сами не понимают, но это так. Это было очень тяжелое впечатление. Я приехала оттуда и 2 часа мылась в душе. Не могла с себя содрать этот запах. Мне казалось, что я им пропиталась до печенок. Что я насквозь пахну этой неволей. А я не могу сказать, что я очень впечатлительный человек. Особенно в 20 лет была – палец в рот не клади. Но эта колония меня просто потрясла.

А ещё Наталью потрясла встреча, которая там у нее произошла. Их познакомили с молодой заключенной и разрешили с ней поговорить. Она была осуждена на 13 лет.

– Ей было уже 26. И на тот момент она отсидела 8. То есть села она в 18, – рассказывала Наталья.

«Я его очень любила»

Это была совершенно адекватная девушка, начитанная, умная, с прекрасным чувством юмора. Симпатичная, обаятельная. И все недоумевали, как такой человек мог здесь оказаться.

– За что ты здесь? – спросили ее студенты.

– За убийство.

– Кого ты убила?! За что?!

– А я никого не убивала.

– В смысле?

– Я влюбилась.

...Ей не было ещё восемнадцати, а ему – столько, сколько ей на момент встречи с Натальей, – 26. Красивый, харизматичный, на крутой машине, направо и налево сорил деньгами. Герой из кинофильма.

– И, знаешь, как бывает, хорошие девочки влюбляются в хулиганов, – говорила мне Наталья. – Вот и она тоже. Хорошая девочка, умница, отличница – влюбилась в хулигана. Он оказался бандитом и с бандой своей кого-то прибил. И когда они почувствовали, что их вот-вот возьмут, он подтянул ее и сказал: «Возьми все на себя. Тебе нет восемнадцати, тебя не посадят». 18 ей исполнилось чуть позже. А она, дурочка, повелась. Открой УК и прочитай. Ответственность за убийство наступает раньше. Их повязали, она пришла, взяла все на себя. Они все подтвердили: «Да-да. Это она, она. Нескольких человек завалила, неужели по ней не видно?» Время, повторю, было какое... Бывало, вообще не разбирались. Ну, прибила, пришла – молодец, хоть и дура. Зато дело закрыли. Когда она поняла, что ей дали реальный срок, конечно, была в шоке. «Почему ты промолчала? Ты же в зале суда могла сказать, что это не ты», – спросила я. – «Я его очень любила». Для меня это было просто потрясение. Ты слышишь: «13 лет», – и ты киваешь головой. Он, конечно, обещал вытащить, сулил золотые горы, а потом, естественно, пропал. «Как ты это пережила?» – «По-разному, бывало и очень больно. Но сейчас, спустя 8 лет, я могу сказать, что я его простила». Она его простила, Лен, понимаешь?!

Наталья рассказывала, что та девушка была в колонии на очень хорошем счету. Она занималась всеми социальными проектами. Это она устроила мамам комнату для встреч с детьми. Она ходатайствовала, чтобы открыли храм.

– Она скоро должна была выйти по УДО. И администрация даже переживала – когда она освободится, кто всем этим будет заниматься. И еще. Все ходили в «чехлах» (эти серые халаты) и косынках, она была в своей одежде – джинсы, кофточка. И без платка. Сказала, что ей разрешают. И руководство подтвердило: «Она заслужила». Представляешь, какие судьбы? Да любое уголовное дело – это судьбы людей. Знаешь, как говорят: «Ой, там быдло сидит за решеткой». Никогда! Ни к одному обвиняемому, когда я работала, я не относилась как к быдлу. Это – чадо Божие, какое бы оно ни было. Тогда я в церковь не ходила, повторю. Но, наверное, я это чувствовала.

Знаешь, какие две самые зачитанные книжки в библиотеках там? «Преступление и наказание» Достоевского и Евангелие

И ещё. Мы потом с мальчиками, которые ходили в мужскую колонию (там все строже, конечно, они вообще вышли, как будто придавленные бетонной плитой), обменивались впечатлениями. Знаешь, какие две самые зачитанные книжки в библиотеках там? «Преступление и наказание» Достоевского и Евангелие.

...А я слушала эти все и думала. Простить предателя, как та девчонка, осужденная на 13 лет за не совершенное ей убийство, – это ведь тоже Евангелие. Здесь и сейчас.

Тихий и домашний

Любовь. Чего только не сделают ради нее. Или не любовь это, а страсть? Но страсть не позволит простить. А если это настоящая любовь, то почему Господь допустил полюбить такого недостойного? Сложно все, конечно...

Наталья рассказала ещё одну историю – из своей уже профессиональной практики. Но она не столько про любовь, сколько про подростковую влюбленость и глупость, из-за которых можно сломать себе жизнь. И про то, что иногда преступниками становятся случайные люди. Не как та девушка в колонии, конечно. Но и не совсем пропащие.

– Очень мне это дело запомнилось, – говорила Наталья. – Группа подростков обнесла пивной ларек. Девочка и несколько мальчиков. Он был на охране, приехала милиция. А девчонка была у них за главаря. У меня на имена и фамилии память никакая, но эту я до сих пор помню. Потому что на ней клейма негде ставить было. 16 лет, оторва. Все прошла – огонь, воду и медные трубы. Уже привлекалась, была условная судимость, состояла на учете. Пацаны с ней такие же, как она, – прожженные. Ну, и все. Кража группой лиц по предварительному сговору – возраст ответственности понижается, реальный срок. Но один из мальчиков очень выбивался из этой группы. Какой-то он был тихий, домашний. Ну, случайный человек, как ни крути. Прибежала мама, прибежала адвокатша. Смотрят на меня – молодая девка, 20 с копейками. Мне адвокат потом сказала, что думала, что начну сейчас парня топить. А я – наоборот. Начала с этим мальчиком работать. С мамой работать. С адвокатом работать. Выяснять – как он в это дело вляпался.

Наталья узнала, что мама этого мальчика работала сутки через трое – в психдиспансере. Когда она уходила на смену, с ним оставалась бабушка. Та была очень пожилой и особо внука не контролировала. А ему было 15 или 16 лет. Самый возраст для приключений.

«Там находятся не люди»

– В итоге, он связался с этой компанией. А девица та, которая главарь, – такая яркая, крупная. Волосы длинные, пшеничные. Красавица-девка, – рассказывала Наталья. – Он увидел – и поплыл. Забыл все на свете – только она, эта девчонка. И он за ней – куда угодно. В огонь? В огонь! В воду? В воду!.. Пользуясь этим, она его и потащила в тот ларек: «Весело же, сейчас пива попьём». Поставила его на стреме, а сама пошла с теми двумя, такими же, как и она. Там их всех и повязали. Мама того мальчика с адвокатом собрали кучу справок с ее работы, какая она вся положительная. С места его учебы – какой он там замечательный. В итоге, парень отделался легким испугом. Полгода условно или что-то такое. Но я маме его сказала: «Вы должны понимать, что в этот раз вам повезло. Мог бы быть другой следователь, могла бы быть другая ситуация, могли бы всех под одну гребенку. Пожалуйста, следите за ним. Если он влетит во второй раз, он сядет». Мама все поняла. Но пацан, правда, хороший. А с девочкой у меня был совсем другой разговор, конечно. У них ещё был адвокат такой… с почти нецензурной фамилией. Ему подходила. А я была беременна. И у этого адвоката была цель – меня вывести из себя. Он даже шел на подлости. Цинично себя вел, ко всему придирался. Тут нужно понимать, что я с той девчонкой не могла говорить без психолога, без педагога, без адвоката. Там целый консилиум против меня сидел. А ему то это не нравилось, то то. Доводил меня до ручки просто. «Зовите начальника следственного отдела! – говорит. – Я буду с вами разговаривать только при нем». Передо мной лежало это уголовное дело. И я, на автомате… Помнишь «Место встречи изменить нельзя»?.. Я встаю, закрываю дело, кладу в сейф, запираю, уношу ключ с собой. И когда прихожу, по разочарованному виду адвоката понимаю, что он хотел его... спереть. И тогда меня бы растерли в порошок. В итоге девочка получила реальный срок. Два ее подельника – тоже.

Из того дела Наталье очень запомнился один момент. Как я уже писала, мама того домашнего мальчика работала в психдиспансере. И, слово за слово, она сказала:

– Там у нас находятся не люди.

Больные, в смысле, – не люди.

– Как – не люди? – удивилась следователь.

– Вы не видели их, это действительно не люди.

– Я тогда была просто в шоке, – призналась Наталья. – Сидела и думала: «Вот, я сейчас твоему сыну пытаюсь помочь, который, по большому счету, преступник. Хотя и случайный. А ты сама кого-то за людей не считаешь». Ко всем нужно относиться как к людям! И к тем, кто преступил закон, и к тем, кто болен. Каждое уголовное дело – это судьба человека, я уже говорила, и сто раз ещё повторю. И болезнь, наверное, тоже. ЧЕЛОВЕКА.

«Я не хотела бы пережить это ещё раз»

Наталья работала следователем не очень долго. Пока не родила свою старшую дочь. Отсидела дома декрет, а потом уволилась.

– У меня возник ряд ситуаций по моим уголовным делам, которые я не хотела бы пережить ещё раз, – говорила она. – Первое – приходилось ходить в камеру к людям, зараженным разными заболеваниями. Там был и гепатит, и ВИЧ, и туберкулез в открытой форме, и все, что хочешь. Потом, возвращаясь домой, все с себя снимаешь на пороге, кладешь в пакет, потом – в стиралку и на 90 градусов. А сама – в душ! Мыться и драиться в горячей воде. И ладно, если я прихожу домой, где нет детей. Но другое дело – ты все это на себя нацеплял – и идешь домой, где у тебя маленький ребенок. Это одна из причин. Но, главное, были очень тяжелые ситуации. Девчонка та, например, которую я забыть не могу. Я дежурила, когда притащили наркоманов. И, помимо всякого разного, взяли настоящую сбытчицу.

К Наталье тогда подошли оперативные сотрудники и сказали:

– Мы полгода ее пасли. Мы ее практически раскрутили, почти уже вышли на наркокоролей. И если вы ее сейчас не арестуете, а отпустите под подписку, она выйдет и сразу всем все прокукарекает. И сама исчезнет. И мы уже никого не возьмем. А здесь она нам очень поможет.

– Я кивнула и поехала в прокуратуру, – рассказывала Наталья. – 25 лет назад был такой порядок. Сейчас арестовывает суд, а тогда подписывал все это дело прокурор. Мой куратор, к которому я должна была обращаться, была женщина – зампрокурора. И она мне категорически: «Я женщину арестовывать не буду!» Адвокат там же – подсуетился уже: «А вы знаете, что она беременна? Вот справка – полюбуйтесь. Ее нельзя арестовывать». А я не знала. Потому что справку он принёс не мне, а в прокуратуру. Но я тогда была молодая, амбициозная, жесткая. Эта высшая справедливость, знаешь. Я говорю: «Я знаю, что она болеет гепатитом В. Потому что медкарта уже у меня. И, зная, что для ребенка это смертельная история, она беременеет и бравирует этим. А когда она кололась, она думала вообще о своем ребенке?» Прокурор – ни в какую. Тогда вообще было снисходительное отношение к женщинам. Мужчину за такое же преступление сразу бы закрыли, а молодую женщину могли отпустить под подписку. Я говорю: «Я требую обращения к вышестоящему». Прорвалась к прокурору, и он ее арестовал. Даже опера были в шоке, думали: всё, сольется девка. Так что все получилось хорошо. Но есть одна вещь, которая меня все эти годы мучает.

«Это трагедия, понимаешь?»

Наталья вспоминала, как пришла в камеру к этой сбытчице наркотиков – подписывать постановление об аресте. А у той как раз началась ломка, потому что она и сама была наркоманкой.

– Ломка – это очень страшно. Все думают: «Ой, они там колются, чтобы кайф получить». Ничего подобного! Кайф они получают первый, максимум – второй раз. Потом они это делают, потому что без наркотиков у них выламывает кости из суставов. Вся кожа на них горит. Это адское состояние. И доза делает их нормальными, а не чтобы кайфануть. И дозировка увеличивается, потому что перестает помогать. В итоге – у них получается доза, несовместимая с жизнью. И вот, я прихожу. Эта девка, бедная, беременная, с гепатитом, – ее уже колбасит. Она кидается ко мне: «Вы меня отпустите, вы меня отпустите?» Я на опера смотрю, а он: «Да, да, да, ты подписывай. Подписывай». И я понимаю всю чудовищную ложь, которая происходит. Мне они сказали, что ее нужно арестовать. А ей – что если она все расскажет, я ее отпущу. А я была не в курсе. Я смотрю на нее – и сказать ничего не могу. Просто молчу. Она: «Где? Где подписать?» Я ей тыкаю пальцем, она подписывает – подписывает свой арест. Я ей читаю: «В соответствии со статьей, трали-вали. заключение под стражу». Она на меня смотрит. Вот ты видела людей, которые испытывают шок? Когда человеку, например, говорят: «У вас онкология, четвертая стадия, вам осталось жить 2 недели». Примерно это у нее на лице было. Закрываю дело, ухожу. Я потом на опера орала в отделе, как потерпевшая. Не потому, что я ее посадила, хотя даже прокурорша этого не хотела. А потому, что я оказалась втянута в такую ложь. Она думала, что я ее отпущу, а я ее посадила. Я не знаю, что с ней дальше случилось, но ребенок там не сохранился, сто процентов. Ну, какая беременность при таком состоянии. Там и ломка, и гепатит, и все на свете.

Может, и ВИЧ. Ну, а я-то здесь при чем? Но все равно… Эта ситуация меня очень сильно выбила из колеи. Я до сих пор не знаю, права я была или нет. Этот вопрос без ответа. Вот как в твоей статье про Ярика. Помогать этому вруну туберкулезному или нет? Отец Евгений говорит: «Надо было сделать все». Но вот я в той ситуации должна была сделать все – что? Я состояла в определенной должности. Следователь устанавливает объективную истину по уголовному делу. Чтобы установить объективную истину, надо было, чтобы этот человек был изолирован от общества. Чтобы ребята-опера могли сделать свою работу. Но вранье-то… Она верила, что я ее отпущу. А я ее посадила. Я не могла ее отпустить, должна была закрыть. По долгу службы. Но она верила, что я ее отпущу. Это трагедия, понимаешь? Но это были для меня зачатки христианства. Я верующей тогда не была. Но это уже было покаяние. И тогда, и все 25 лет. Все эти годы лицо этой девочки стоит перед глазами. Глаза ее, волосы, какая она грязная была, лохматая. Как ее трясло. Знаешь, я сейчас перечитываю Шекспира. Леди Макбет никак не могла отмыть свои руки. Когда они убивали короля Шотландии, она сказала: «Вымой руки, и все, не будет никакой крови». Но потом Божий суд входит в ее жизнь. Она лишается разума и лунатит по ночам – трет свои руки: «Это пятно». Леди Макбет не могла отмыть руки. Пилат не смог. Потому что настоящим омовением является покаяние. Но моя ситуация… Руки-то отмыты, а память остается. Помнишь, в молитве Богородице: «Избави меня от многих и лютых воспоминаний». Уже и покаяние принесено, и Господь простил, но воспоминания очень болезненны. Никак не могу смыть с рук это пятно. И раз за разом мысленно к ней возвращаюсь. 25 лет.

«Где выход? А его нет!»

Наталья молчит, потом опять начинает говорить о той девушке.

– Знаешь, с одной стороны, я понимала, что не я виновник той ситуации. Не я подсадила ее на наркотики, не я заразила ее гепатитом. Не я сделала ее беременной. И не я ее взяла с поличным. Эта девочка угробила свою жизнь задолго до того, как рядом с ней появилась я. И Бог знает, как сложилась бы ее судьба, если бы ее не арестовали. И Бог знает, как она сложилась потом, после ареста. Хочется верить, что Господь и ее к чему-то привел. И я исповедовалась, покаялась. Но, с другой стороны, а девочке от этого легче, что ли, стало? Ей-то что от того, что я исповедовалась. Ее лицо-то… Жаль ее до слез. И вот, я все думаю-думаю… Зачем мне все это? Наверное, чтобы понять, что мир несовершенен, и мы несовершенны. Правда – только в Боге. Который любит ВСЕХ. Потому что в нашей человеческой жизни все может смешаться. И я детям своим эту ситуацию рассказываю, как назидание. Что ты можешь совершить поступок, который ты себе потом два десятка лет не можешь простить. И при этом все неоднозначно. Девчонку обманули. Но наши опера раскрутили огромный наркотический клубок. И спасли огромное количество мальчишек и девчонок от подсадки на наркотики. Кто прав? Это все такое тонкое и такое глубокое. Вот, когда Ветхий Завет читаешь, ту историю Иакова, Рахили и Лии… Он женился не на той, на ком хотел. Хотел на младшей сестре, а за него обманом выдали старшую. Возможно, это его воздаяние. Он обманул старого ослепшего Исаака и похитил отцовское благословение у Исава, своего брата-близнеца. И убежал. Кто прав, кто виноват в этой ситуации? У младшей сестры своя правда, у старшей – своя. У него – своя. Господь исходил из того, кто обижен. Обижена была младшая сестра. К старшей Иаков не испытывал никаких чувств. Она это понимала и страдала от нелюбви. Это было, наверное, ее уже воздаяние, что стала соучастницей обмана. Потом он женился на младшей. Они были счастливы. Кто прав? А кто знает? Господь на стороне обиженного. Теперь была обижена старшая. И Господь стал давать ей детей. Иаков переметнулся от младшей. Кто прав? Непонятно. Но Господь теперь на стороне младшей и дает ей ребенка. Иаков опять переметнулся к младшей. Старшая страдает, младшая умирает. И он рыдает всю оставшуюся жизнь. Где выход? А его нет. Вот, и в той моей ситуации выхода нет. И Господь ту девочку жалел. И я думаю, что Он ей помог. И меня Господь любит и жалеет. И тех, кто вне наркотической схемы, Господь любит и жалеет. И оперов любит и жалеет. Ой, об этом можно бесконечно говорить. Вообще, работа в органах, веришь ты в Бога или нет, – это глубокая история. Остаться человеком, сочувствовать падшим – это уже путь к христианству. Это уже «отращивать» органы для Царства Небесного. Ну, и тема колонии, тюрьмы, преступления и наказания – глубочайшая христианская тема. Такой огромный пласт жизни.

«От сумы и от тюрьмы»

Я вспоминаю, как Наталья говорила, что экскурсии в колонии для школьников были бы прекрасной профилактикой преступности. И мы начинаем рассуждать о том, например, достаточно ли знания Уголовного кодекса для того, чтобы не совершать противоправных поступков. Или этого мало? И нужна вера. И только она, на самом деле, может уберечь от преступлений.

– Мне кажется, что очень многое проистекает из того, что с детьми не говорят о Боге, – считает Наталья. – Это, как когда-то сказал отец Димитрий Смирнов: «Если бы Евангелие изучали в школе, его потом не приходилось бы изучать на зоне». Но надо говорить и о том, и о том. И о законе, и о Боге. Что нарушение закона, уголовного или духовного, – это никакая не свобода, а причинение вреда самому себе. Заповеди Божии говорят: «Не причиняй вред своей душе. Не делай того и того». Уголовный закон говорит: «Не причиняй вреда себе, не порти свою жизнь, не делай того, того и того. Будешь наказан, у тебя жизнь пойдет под откос». И, кстати, выполнение человеком заповедей способствует душевному комфорту окружающих его людей. «Спасись сам, и тысячи вокруг тебя спасутся». И их материальному благополучию – тоже. В уголовном законе это ярче выражено: «Не делай то-то, не вреди другим». Но Бог важнее! От Него все взяло свое начало. Безусловно, первичны заповеди Божии. Потому что я не могу представить ни одного святого человека, который совершает преступление. При этом – нет никаких гарантий. Вот такой парадокс. Пути Господни неисповедимы, как говорится. И у нашего мудрого народа есть пословица: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Это настолько правильно! Чтобы получить срок, не нужно идти в банк с пистолетом – грабить. Можно по неосторожности сбить кого-нибудь. А человек не хотел. Он, может, ехал и думал, как сегодняшнего дня начнет праведно жить. Так что – что там от чего может уберечь, один Бог знает. У меня одно время был начальник. Интеллигент, интеллектуал, человек, знающий несколько языков. Мудрый, рассудительный. Никто и никогда не слышал от него грубого слова. Настоящий русский офицер, слово «честь» – это про него. И кому-то понадобилась его должность. А 25–30 лет назад, опять же, сама знаешь, как было. Ему об этом прямо и сказали. А он ответил: «Вы извините, я не вижу для себя оснований уходить с этой должности». И был адвокатишка, свой в доску, который подстроил якобы дачу взятки. Хотя там не было ничего. Тут же ОМОН. Ну, и все. Он давно на свободе, но, вот, и такое было. И такое было – с благородным, кристально честным человеком. Зачем? Не знаю. Но никаких гарантий нет. Но я верю, что Господь все всем воздает – если не в этой жизни, то в Той.

«Секунда – и ты убийца»

Ещё Наталья вспоминала, как однажды стала свидетельницей смертельного ДТП.

– И в этом не было никакой вины виновника, – говорила она. – Это была трагедия, которая разыгралась у меня на глазах.

В том месте находилось метро, проезжая часть, а за проезжей частью – трамвайная линия. И пешеходный переход – подземный. А перед светофором стояла неправильно припаркованная газель, которой не должно было там быть.

– Я была на трамвайной остановке и все наблюдала, – рассказывала Наталья. – Загорается красный свет светофора, останавливается машина. В это время из метро выходит бабулька. Грустная, с какими-то авоськами. Видит, что приближается трамвай, понимает, что по подземному переходу она не успевает, и сигает через дорогу. В это время загорается зеленый свет. Водитель машины из-за припаркованной неправильно газели эту бабульку не видит. Он начинает набирать скорость, и в этот момент старушка кидается к нему под колеса. Скорость была минимальная, но у меня до сих пор в глазах стоит сальто – тапочки в одну сторону, персики в другую, бабулька в третью, кровища, и все – насмерть. И эти белые лица у мужчины и женщины в машине я не забуду никогда. Был вечер, 9.30 где-то. Но лето, светло ещё. Люди те были красиво одеты. Ехали или на праздник, или с праздника. И эта бабушка с авоськами… Мужчина не виноват, но она-то погибла. И даже если его не посадят – жить с этим как? Секунду назад – добропорядочный человек, счастливый, может, в храм ходил, алтарничал там. Раз – и вот уже убийца, хоть и невольный. Вот как Господь все определяет и для чего? Одна умерла под колесами, другие ехали на праздник, в театр. И все рушится за одно мгновение. Так что – да, ни от чего не зарекайся. Но жизнь вообще непредсказуемая. Сколько я знаю сотрудников органов, у которых дети пошли совсем в другую сторону!.. Я сама очень этого боялась. Это рок какой-то: отец-мать в органах, а ребенок садится. Не каждый день, конечно. Но бывает. Или у учительницы – сын-двоечник. Мне кажется, что иногда это от осуждения. Когда человек с высоты своей профессии смотрит на других как на муравьев. Если человек так не относится, то Господь, возможно, и не даст ему такого урока. А так: «Тебе больно, горько, обидно, ужасно? Посмотри: ему тоже так было. Но ты отвернулся. Или презирал его». Я в этой связи ту маму мальчика вспоминаю, которая в психдиспансере работала. Кому-то одного урока мало. Даже когда ее сына взяли на ограблении, она продолжала относиться к тем больным как к «нелюдям». Но, опять же, как говорится, не зарекайся.

«Твои средства должны быть непогрешимы»

Но, вообще, на эти темы можно говорить бесконечно. Мы и говорим. День, два, три. Возвращаемся к тому, что Наталье самой оказалось сложно в той системе. И к тому, что это совсем не значит, что там не было и нет честных людей, которые могли и могут там работать.

– Тетя Галя. Сейчас она уже на пенсии. А тогда, в лихие 1990-е и нулевые, это был человек, который просто олицетворял собой честь и достоинство сотрудника органов внутренних дел, – говорила Наталья. – Вот, ты меня спрашивала про благородство в нашем деле (я, правда, спрашивала). Так вот, тетя Галя – это про благородство. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не поступалась совестью. Всю себя отдала работе, не создала семью, не родила детей, хотя сама была из многодетной. Она учила меня не только расследовать дела, но и помнить, что такое честь. И от оперов она требовала данных, которые собраны без нарушения нравственных законов. Потому что если ты участвуешь в таком деле, как отправление правосудия, твои средства должны быть непогрешимы.

Если ты участвуешь в таком деле, как отправление правосудия, твои средства должны быть непогрешимы

Тут я опять мысленно к той девчонке-наркодилерше возвращаюсь. Я всегда к ней возвращаюсь. Когда ты добиваешься нужных вещей методами, противными совести, то это неправильно. Но это по-моему. Потому что вся система, по крайней мере тогда, была скроена так, что попробуй-ка докажи. Поэтому я для себя не нашла возможным там быть. А вот тетя Галя проработала там всю жизнь. Понятно, что в этой системе она не одна такая. Как говорят иногда: «Ой, ментура, там все прожженные». Нет, там много людей чести. Но и работать там очень сложно. 30 лет назад уж точно. Сейчас – не знаю, я уже давно не там. Помню одно ее дело. Один преступный клан воевал с другим. Время было такое. И двум братьям из одного клана бандюки из другого клана отрезали уши. Что-то от них хотели, пришли ночью, пытали и отрезали. Причем одному – не сильно. А другому – прямо с внутренностью. И тетя Галя хотела, чтобы это квалифицировали как тяжкий вред здоровью. Консультировалась с экспертом, а тот сказал: «Вообще-то, отрезание уха – не тяжкий вред. Тем более слух не был потерян, даже несмотря на то, что очень глубоко все было».

«Работа, которая пожирает все»

Меня, если честно, очень сильно удивило, что отрезание уха – это «не тяжкий вред здоровью». Но Наталья объяснила, что тяжкий вред – это, например, обезображивание лица.

– Не знаю, как сейчас, но тогда это было так. Ухо отрезали – не тяжкий. Нос – тяжкий. Детородные органы отрезали – тяжкий вред здоровью. Сломали пальцы пианисту – тяжкий вред. Мне сломали – не тяжкий. Ну, и так далее. Но главное – тетя Галя очень хотела наказать тех, кто изуродовал парней. И она всеми силами пыталась доказать, что лишение ушной раковины – это тяжкий вред здоровью. Но в итоге эти братья сами пришли к ней и сказали: «Не надо. Оставьте все, как есть». – «А что такое?» – «Нам угрожают». Но она билась до последнего. И все равно вред признали не тяжким. А пацанов тех все равно убили. У меня это в памяти осталось. Порешили и их, и их жен, и детей. Страшное время... Тетя Галя об этом узнала, очень тяжело переживала. Профессия непростая, на самом деле. Не то чтобы она как-то по-особенному тепло относилась к тем парням. Она просто входила в их положение. Да, они были в банде, но не то чтобы какие-то отморозки. Случайные люди. Почему на них все обрушилось – непонятно. А зарезали их те же, которые и пытали тогда. А она ребят хотела защитить. Поэтому и билась, чтоб тех уродов посадили надолго. Да, очень тяжело она переживала. Следователь, особенно честный и благородный, – это работа, которая у тебя забирает все.

Следователь, особенно честный и благородный, – это работа, которая у тебя забирает все

По крайней мере тогда – 25–30 лет назад – так было. Она просто пожирала семьи. Следователей и оперов с нормальными семьями по пальцам можно было перечесть. Жены не выдерживали, потому что мужик всегда на работе. Ненормированный рабочий день, ни выходных, ничего. Тебя в любой момент могут дернуть. Тогда ещё зарплаты были копеечные. И самое сложное в этом – остаться человеком. Тетя Галя осталась. Правда, и без семьи тоже. И она даже в члене ОПГ могла увидеть человека, если он им был. А ведь, опять же, чего только не бывает.

Монах и урка

Наталья вспоминала фильм, который она смотрела гораздо позже – уже после своего воцерковления.

– Он прямо про того, кто одесную Христа. Про настоящего разбойника. Он так и называется: «Разбойник». Человек был душегубом страшным. Убийцей, киллером. Его боялись и ненавидели даже такие, как он сам. Ему дали срок – 20 лет. И он заболел одновременно раком и диабетом. Не мог ходить. И было показано его преображение. Его глубокое, искреннее, настоящее покаяние. Вплоть до того, что в колонии он принял монашество. Эта история меня потрясла. Я без слез не могла этот фильм смотреть. Это такой Промысл Божий о каждом человеке. Такая великая милость Божия и любовь. Нам к таким людям подойти омерзительно. А Господу – нет.

Наталья сама знает человека, который пришел к Богу на зоне.

– Молодой парень, 25 лет. Сейчас он – алтарник. А в колонии познакомился с батюшкой, начал ходить там в храм. И тот священник в колонии, зная, что на воле со справкой его никуда на работу возьмут, написал письмо другому знакомому священнику: «Когда он выйдет, пристрой его куда-нибудь». Ну, этот батюшка «с воли» и взял его к себе. А потом, через год-полтора, парень нашел работу. Но в храме остался. Вот такая история. А ещё я как-то прочитала материал о священнике, который окормляет зоны. Как известно, у нас нет смертной казни, но есть пожизненное. И вот, батюшка этими людьми и занимается. Не знаю, как – там же очень строгий режим содержания. Но тем не менее. И вот, он говорил: «Первые 10 лет у этих людей уходит на то, чтобы доказать, что они не виноваты. Следующие 5 лет – на то, чтобы принять факт: ‟Да! Я осужден!” А дальше у тех, кто это принял, часто начинается покаяние: ‟Я сижу, значит, есть причина. Даже если я не совершал конкретно того, за что сижу, – так тоже бывает, – но я же и без этого чудил. И другое совершал”. И я констатирую, что через 20 лет отсидки человека, который пришел к такому пониманию, можно выпускать. Он теряет общественную опасность. Он все понимает». Этого батюшку спросили, нужна ли, в итоге, смертная казнь. «Я не знаю. Но точно могу сказать, что многие люди, которые не были казнены, а были приговорены к пожизненному, в итоге покаялись. А если бы их казнили, я не знаю, что с ними было бы».

Я говорю Наталье, что если так, то, может быть, тюрьму, колонию можно сравнить с монастырем. И там, и там люди ушли из мира. Или их оттуда «изъяли». И там, и там – все, чтобы прийти к Богу. А многие люди (преимущественно нецерковные) утверждают, что монастырь – та же тюрьма.

– Колония и монастырь? Ну, ты даешь! – говорит мне Наталья. – Это как сравнить ананас с пингвином.

Монастырь – это теплица Господня, где Он выращивает любимейших Своих чад. Колония – это место, где собраны отверженные. Эти люди сюда попали не просто так. Та девочка, которая села за любимого, – единичный случай. В монастырь не уходят, а приходят – по зову Христа, добровольно. В колонию, как понимаешь, не совсем добровольно. И туда не приходят – туда насильно помещают, в наручниках. Но самое потрясающее, что Христос и это место использует, чтобы человека спасти. Из любого дерьма нас тащит. Чистейший, Безгрешный, а идет прямо туда, берет за руку и ведет. И это поразительно!