Новый Лимонов: неизвестное интервью к выходу неизвестного романа

В августе 1995-го мне было 22 года, я жила в Москве и работала в редакции газеты «Труд». Поскольку я тогда снимала комнату, то, естественно, искала какие-то заработки, писала заметки в разные издания. И я подумала, что было бы неплохо для журнала «Стас» — был тогда такой дорогой глянцевый журнал — сделать интервью с Эдуардом Лимоновым. Я была большущая его поклонница, прочитала почти все его книги (художественные), начиная с романа «У нас была великая эпоха», читала его в журнале «Знамя» в 1989 году и даже на интервью пришла с книжкой «Молодой негодяй», вышедшей в издательстве «Глагол». Лимонов мне ее подписал, но потом, к своему несчастью, в многочисленных переездах по Москве я эту книжку потеряла. Не помню уже, каким образом я узнала адрес Лимонова. Жил он тогда в Калошином переулке, во дворе напротив Дома актера. Сейчас, наверное, сложно представить, что 22-летняя журналистка, которая только начинала работать, пришла к очень известному писателю и это не вызвало у него никаких вопросов. Я достаточно долго была тогда у Лимонова дома, и все мои странные, глядя уже из сегодняшнего дня, вопросы он воспринял очень спокойно. Не вспылил, не перебил, не отказался отвечать. Был очень доброжелателен и внимателен. И вообще у меня от той встречи осталось очень возвышенное эмоциональное впечатление. Журналу «Стас» в итоге я это интервью отдавать не стала, предлагать его в «Труд» было бессмысленно, и оно так и осталось лежать у меня дома нерасшифрованным, на двух кассетах. А прошлым летом у меня наконец дошли руки разобрать свои коробки, где лежали кассеты со старыми интервью, и среди них я нашла те две, где моим почерком написано: «Лимонов, август 1995 года».

Оригинальную запись этого интервью можно послушать здесь

— Прежде чем к вам идти, я говорила с разными людьми, и большинство из них, услышав вашу фамилию, почему-то начинают морщиться. Наверняка вы тоже с этим сталкивались.

— Думаю, я стал символом чего-то такого, что одни люди любят и принимают, а другие не принимают и ненавидят. Это выше любви или нелюбви к моим книгам. Речь о жизненной философии, об образе жизни. Лимонов — это постоянное беспокойство, экстремальные ситуации, экстремальные решения. Эмиграция, переезды, войны. Он против Запада, он ездил на войну, он там стрелял. Обывателю все это должно активно не импонировать, обыватель должен меня ненавидеть. Но одновременно обыватель не хочет быть обывателем и стремится к какой-то героической мечте. Для части обывателей я и представляю эту самую героическую мечту.

— Вы не считаете, что порой люди к вам относятся необъективно? Многие кривят физиономии, даже не зная о том, что вы пишете и что вы делаете. Или зная, но по каким-то обрывкам телевизионных передач.

— Вы стремились к этому?

— Вы сознательно создавали себе такой имидж?

— Ничего я не создавал. Человек не может построить себе план и по нему двигаться, но может интуитивно время от времени улавливать голоса. Знаете, как Одиссей: в одно ухо ему Афина говорила «Ты можешь, Одиссей!», а в другое Посейдон ревел «Нет, ты не смеешь!». Я уезжал из Харькова, из рабочего поселка, в Москву, и было то же самое. Одни голоса кричали «Ты можешь!», другие кричали «Ты не смеешь!». Голоса — это интуиция. Человек интуитивно знает свою дорогу, продвигается по жизни методом проб и ошибок. Я никогда не планировал свою жизнь, но более или менее безошибочно по ней шел. Сегодня говорят: вот зачем он занялся политикой? А это закономерное развитие, метаморфоза личности. Она принимает другие формы. Это значит, у меня нет потолка, слава тебе господи, пока еще.

— Вообще, у нас многие деятели культуры ушли в политику.

— Тем паче. Но я все-таки надеюсь, что я особый деятель культуры. У меня все круче, более экстремально.

— В одном из рассказов вы писали, что в молодости вас считали мечтателем. Вы действительно таким были и остаетесь ли мечтателем до сих пор?

— Я не знаю, кем меня считали. Я был достаточно упрямый молодой человек, приехал в двадцать с небольшим в Москву, без прописки прожил тут 7 лет, влез к поэтам, добился определенной известности. У меня были большое упрямство и сила воли, я знал, чего хочу. Меня не интересовали официальный статус, возможность зарабатывать деньги литературой. Я хотел писать стихи лучше всех, понимаете? Когда я понял, что в городе Харькове пишу лучше всех, я решил поехать в Москву. Как, знаете, в фильмах Феллини все едут в Рим, а во Франции едут в Париж, это называется monter à Paris. Я приехал в Москву в сентябре 1967-го.

— С кем из тогдашних мэтров вы общались в Москве?

— Потом Москва вам тоже показалась маленькой?

— Да, потом я увидел, как все мои старшие товарищи живут свою жизнь уже по третьему кругу, и подумал: неужели я обречен до скончания века бесконечно вертеться в этом узком кругу, с теми же людьми? А тут произошли всякие события в жизни, запутанная история, в которую были вовлечены родственники моей жены. Меня начали таскать на допросы в КГБ.

— Вас лишили российского гражданства?

— Да, безусловно. Я вынужден был сдать паспорт. Вернули гражданство указом за подписью Горбачёва в октябре 1991-го, уже под самый занавес.

— А когда вы впервые вернулись в Союз?

— Первый раз я приехал в декабре 1989-го. Меня пригласил тогда Юлиан Семёнов, он сумел все документы оформить, что было очень сложно.

— А до этого вы почему не приезжали?

— Нельзя было.

— А хотелось?

— А в 1989-м вам просто уже захотелось посмотреть, что происходит.

— Это не так работает, понимаете? Когда я уезжал из России, я был здесь абсолютно бесполезен и неэффективен как человек, как писатель, как кто бы то ни было. Я был не совсем эффективен и в Америке — там моих книжек никто не хотел. Но во Франции я оказался очень эффективен, и, когда там купили мою первую книгу, я со всякими приключениями отправился вслед за ней. А потом, в мире же постоянно перемещаются точки напряжения. Оказалось, что все переместилось в Россию, из скучной страны она стала самой сумасшедшей, страной, где ожидается извержение вулкана. И меня просто какой-то силой потащило сюда. Когда я приехал в 1989 году, мне так здесь все чудовищно не понравилось… Уезжая, я себе сказал: нога моя сюда не ступит, это страна мазохистов. Но меня сразу же опять потащило. Я уже был заражен.

— Вы говорите «вернули гражданство». Вы были сами в этом заинтересованы или вам наши власти сами предложили, как, например, Войновичу?

— Нет, мне никто ничего не предлагал. Наоборот, когда летом 1990 года вернули гражданство сразу куче бывших эмигрантов — там был и Войнович, и кто угодно, — я с удивлением не нашел там свою фамилию. И я взял и просто написал письмо, не помню уже, в правительство или в МИД. Вы насильно забрали у меня гражданство, ну так верните. Я даже не просил, а написал, что требую вернуть незаконно у меня отнятое. И прошел почти год, пока это произошло, и то не обошлось без вмешательства больших газет.

— То есть власти не хотели его возвращать.

— Конечно, не хотели. Я в это время уже выступал против Горбачёва, с января 1991 года писал в газете «Советская Россия». И уже к концу года я был очень одиозной фигурой. А в конце ноября 1991-го уже мои книги стали здесь выходить.

— Приехав в Россию, вы что-то писали?

— Я написал несколько книг: «Убийство часового», «Лимонов против Жириновского», еще какие-то вещи.

— «Лимонов против Жириновского» — это все-таки больше публицистика.

— Ну, я бы не сказал, это такой язвительный портрет политического деятеля. И «Убийство часового» — это не только публицистика, а еще и личный дневник, кроме всего прочего.

— А с Горбачёвым вам приходилось общаться?

— В самолете Air France однажды. Общаться я не общался. Мне просто хотелось дать ему по голове. Мерзавец! Мы летели в одном самолете, но его страшно охраняли. Я сумел пройти практически до его места, но дальше встали большие дяденьки и меня остановили. Зато после этого я пользовался огромным вниманием, меня так обслуживали, как никогда в жизни. Старались задобрить, чтобы я никуда больше не ходил. «Чего вы хотите, месье? А вот этого выпить не хотите, а того?»

— По вашим книгам я понимаю, что путь на Западе у вас был достаточно тяжелый. То, что потом пришел успех и ваши книги начали выходить огромными тиражами в ведущих мировых издательствах, оправдывает то, через что вам пришлось пройти?

Все зависит от человека и от его темперамента. Трудности — они ожесточают, но и дают силу огромную.

— Большинство читателей знают вас по книге «Это я — Эдичка».

— И правильно делают.

— Вы тоже считаете, что обычный человек, который решил познакомиться с творчеством писателя Лимонова, должен начинать с «Эдички»?

— Вы знаете своего читателя? Кто вас читает?

— Самые разные люди. Старухи, молодежь, женщины много читают.

— Женщины, наверное, пишут вам письма?

— Пишут, пишут разные.

— Наверное, в них очень много личных откровений, потому что вы производите впечатление достаточно привлекательного мужчины.

— Пишут всякие женщины. Одни считают, что я, бедняга, запутался в своей жизни, женился не на тех, мне бы порядочную женщину и так далее. Недавно прислали письмо на шесть страниц о том, как же вас угораздило. Вы этих кукол вытаскиваете из небытия, делаете знаменитыми, а жизнь ваша личная явно не удалась. Вам бы лучше жениться, жить бы сейчас в покое… (Смеется.)

— Можно интимный вопрос? Наверняка поклонницы вашего таланта, с которыми вам приходилось общаться, обращают на вас внимание именно в сексуальном отношении.

— Люди ошибочно понимают мои книги. Они почему-то делают вывод, что автор выдает себя за донжуана или сексуального гиганта. Напротив, если внимательно их прочитать, там постоянные неудачи. Ревность, потери, безумная любовь. Это трагические истории. У нас практически нет трагических писателей. Было много насмешливых писателей или диссидентов, политически ориентированных. А где у нас хоть один трагик? Я один из немногих или, может быть, один, у кого такое амплуа в литературе.

— Действительно, в нашей литературе о таком никто не писал. О самых естественных вещах. Наверняка на многих женщин это производило очень сильное впечатление. И были, наверное, случаи, когда на вас обращали внимание прежде всего как на мужчину, нежели чем на писателя под воздействием ваших книг.

— Моя последняя жена Наталья Медведева тоже появилась в моей жизни благодаря моим книгам. Мы встретились в 1982 году, и для нее был я прежде всего известный писатель.

— Вы развелись?

— А с вашей первой женой Еленой Щаповой вам приходится видеться?

— Я ее много лет не видел.

— Она по-прежнему живет во Франции?

— Она живет в Риме. У нее умер муж, она осталась с шестилетней девочкой, Анастасией. Она и сюда приезжает, но я с ней не вижусь. Вижу только глупости всякие в каком-нибудь «Мегалополис-экспрессе» на первой странице: «Ее душил Эдуард Лимонов».

— Вы очень сильный человек. Не каждый мужчина способен в книгах так разложить себя по частям, признаться в своих слабых сторонах, заниматься самобичеванием. Вам это помогло?

— Я не занимался самобичеванием, у меня была другая цель — написать книгу. Я ее написал.

— Говорят, когда человек изливает это на бумагу, он избавляется от своей неуверенности, от каких-то комплексов.

— Никаких комплексов у меня никогда не было. Я очень здоровый человек. Другое дело, что нельзя других людей заставить делать то, чего они не хотят. В случае той же Елены — заставить ее жить со мной, когда она этого не хотела. Вот и всё. А какие у меня комплексы? Никаких.

— Вам потом часто приходилось влюбляться?

— Я очень любил Наташу и продолжаю ее любить. Мы прожили 12 лет, а законной женой она стала много позднее, потому что ей этого хотелось. У нас не было буржуазного брака, в котором люди заранее определяют свои права и обязанности. У нас была любовь, а она в подтверждении браком обыкновенно не нуждается. Была много лет, а у меня сохранилась и сегодня. Надолго ли, кто знает.

— Как и все Рыбы, вы сентиментальны.

— Я сентиментален? У нас с Наташей была чудовищная жизнь, за пределами здравого смысла. Если когда-нибудь я напишу об этом, это людей должно страшно шокировать, изменить все представления обо мне и вообще обо всем. Мы прожили 12 чудовищных и восхитительных лет, но в этом много нездорового, и сейчас совершенно не место об этом говорить.

— То есть сентиментальность — это не ваше качество.

— Что касается войны, вам захотелось острых ощущений?

— Нет, все не так бывает. Человек попадает первый раз на войну более или менее случайно, потом ужасается, а потом его тянет обратно. В войне много интересного, много свободы. У нас принято говорить, что война — это ужас, это беженцы, это раненые, это убитые, но война на самом деле великолепна. Это возможность проявить себя, это великолепное братство людей. Понимаете, трус видит в войне только грязь и кровь, а смелый видит в этом благородство и невероятную свободу. Все под смертью ходят, и поэтому люди свободны.

— А ваши родители живы?

— Да, они живут в Харькове. Моему отцу 77 лет, маме — 74.

— Вы с ними видитесь?

— Я по меньшей мере раз в год бываю там. Сейчас, правда, будет сложно ездить, потому что против меня на Украине завели уголовное дело, и они с удовольствием меня посадят.

— Из-за вашей политической деятельности?

— Да, я был в Крыму в сентябре прошлого года. Помните, когда были все эти безумные заседания Верховного Совета. Я выступил на митинге в Севастополе, где говорил, что это русская территория.

— А родители читают ваши книги?

— Читают, да.

— Как им книга «У нас была великая эпоха», которую вы им посвятили?

— Мама на меня обиделась, два года не разговаривала. Ей не понравилось, как она там выглядит. Но потом все как-то улеглось.

— Что-то они вообще вам говорят, как реагируют на ваши поступки?

— Они говорят: будь осторожен, не лезь в политику, тебя убьют. Что родители обычно говорят сыну, такие вещи и говорят. И еще такому безумному сыну. Они нормальные люди, великолепные. Русские советские люди, прожившие всю жизнь вместе, 60 с лишним лет.

— У меня один знакомый, прочитав «Великую эпоху», сказал: надо же, я думал, там будет вылит ушат грязи, а книга достаточно мягкая и спокойная.

— Ушат грязи на кого?

— На советскую власть, наверное.

— А как критика тогда на эту вещь отреагировала?

— В основном писали, что появилась книга, восхваляющая НКВД. Достаточно тупо так говорить, поскольку речь идет об истории, увиденной глазами пятилетнего мальчика. У нас же большинство людей воспринимают всё в лоб и очень тупо. Не понимают тонкостей, нюансов.

— То есть вы уверены, что в любом случае вас прочитают?

— Идиоты лают, а караван идет. Читатели будут читать и всё поймут по мере своих сил, способностей, возможностей и эмоций. Многие поймут правильно. Простые люди, к счастью, часто реагируют впрямую, эмоционально, их книги трогают, ошеломляют, и пусть будет так. Меня часто узнают в самых простых магазинах овощных, какие-нибудь девушки в перчатках или с грязными руками, отдающие эти овощи. Они так столбенеют, а потом говорят: ой, вам свеклу, давайте мы вам дадим вот эту, а эту не берите. В книжных магазинах, как ни странно, такое происходит редко. И в этом есть какая-то закономерность.

— Вы в одной из книг написали, что вашей тенью был Иосиф Бродский. Возможно, я ошибаюсь, но вы достаточно жестко о нем отозвались.

— Вы с ним общались?

— А с Евтушенко и Вознесенским вы общались?

— Я знаком с Евтушенко, он в свое время жил в Нью-Йорке, в доме, где я работал мажордомом у мультимиллионера, я написал об этом в романе «История его слуги». Там он выведен под фамилией Ефименко.

— А сейчас?

— Я с ним не общаюсь. Во-первых, мы оказались в разных политических лагерях. Во-вторых, я всегда относился к нему и его поколению с определенным снисхождением. Они все были неглубокими людьми и неглубокими талантами. К сожалению, они доживут свое и исчезнут вообще, понимаете? Даже такие крупные люди, как Сельвинский, основоположник конструктивизма, который был очень талантлив, необыкновенно, куда более, чем любой Евтушенко, и тот куда-то к богу делся, никто сейчас не скажет, кто он такой. История литературы безжалостна, она оставляет только самых сильных и самых первых. Вознесенского просто жалко, он ходит таким старичком-мухомором, посетителем всех тусовок и презентаций. Разве это тот Вознесенский, который поднимал Политехнический музей?

— Вы хотите сказать, что останется один Лимонов?

— Я хочу сказать, что выживут самые сильные, самые бешеные — вот о чем речь, так всегда и было. А все остальные исчезнут, испарятся, не останется ничего.

— Вы сказали, что ценили и цените творчество Бродского. А есть ли другие писатели вашего поколения, которых вы высоко ставите?

— Я не жил с поколением, я жил сам по себе.

— И тем не менее.

— Подавал надежды Саша Соколов в свое время, но тоже очень вяло стал писать и жить. За многие годы — три книги, очень сложные, рафинированные, эстетские книги. Он тоже не оправдал надежд. А больше я даже не знаю, на кого указать. К сожалению, у нас не 1920-е годы, не Серебряный век русской поэзии. Очень мало талантов было за последние годы. Пресных много, а выдающихся мало.

— А из русских классиков кого вы любите?

— Я люблю Бакунина, Константина Леонтьева, людей совершенно неожиданных, которые вроде ничего особенного в литературе не сделали, но они были великолепные стилисты, безумные авторы афоризмов, элегантные до мозга костей. Леонтьев вообще огромный эстет, невероятный. У него, может быть, ни одного романа нормального, зато в тысячах писем и статей разбросаны такие великолепные брызги шампанского. Это, так сказать, шампанский гений. Русский гений обыкновенно могучий, но плоский. Лев Толстой, даже Достоевский со всеми его криками и хрипами все равно плоские. А шампанских гениев было у нас очень мало. Леонтьев — великолепный тип, он становится спокойно в один ряд с Ницше, со Шпенглером, с Оскаром Уайльдом, с кем угодно. Несмотря на то, что он якобы русофил и русопят, он самый западный наш писатель.

— Не могу не спросить о вашей бурной политической деятельности. Вы себя представляете, например, в Думе?

— Вам может наскучить политика?

— Нет, этого не будет. Политика сегодня — это закономерное развитие моих собственных идей. Это не какое-то, знаете, увлечение.

— Но бывает же так, что человек увлекается политикой, а потом в ней разочаровывается.

— Ни в чем, что я делал, я не разочаровался. И политикой хотел заниматься всегда. Приехав в Америку в 1975 году, я пытался стать политическим журналистом, но у меня не было такой возможности. И я понял, что легче излагать свои идеи, занимаясь художественной литературой. Если бы я имел возможность сразу же заниматься политикой, я уже был бы в политике.

— Вы сказали, что в случае гражданской войны вы можете стать общенациональным лидером. А президентом вы могли бы быть?

— Нет, президентом я быть не хочу. Я хочу быть вождем нации, но вождя не выбирают. А президентом, когда 50 миллионов придурков-пенсионеров — извините, я говорю очень цинично — проголосуют за, как они проголосовали за Ельцина? Не хочу совершенно. Я считаю, это унизительно.

— А те, кто будет видеть в вас вождя, они не придурки?

— Вы считаете, я могу быть лидером придурков? Я уверен, что все-таки вопрос в личности человека, не в идеях даже, которые он защищает. Честный, порядочный человек не может защищать идеи грабежа собственного народа. Должен быть честный абсолютно человек, преданный и верный благу своего народа, ничему другому — ни своей жене, ни своим родителям, ни сестре, никому, только своей нации. Если человек сумеет это доказать, то его и народ поддержит, и те же безумные пенсионеры, 50 миллионов, о которых я только что несправедливо отозвался. Таким вождем я хотел бы быть.

— Сейчас с вами только молодежь?

Фото: Зин «ЛИМОНОВ в фотографиях с комментариями, написанными им самим!» / © «100 ЛИМОНОВ», 1996 год / Борис Гусев, Sophie Bassouls / Sygma via Getty Images, Sophie Bassouls / Sygma / Sygma via Getty Images, Louis MONIER / Gamma-Rapho via Getty Images, Sergei Guneyev / Getty Images, Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images