В мировой прокат вышел четвертый хоррор Роджера Эггерса — ремейк вампирской классики Фридриха Вильгельма Мурнау. О том, зачем переснимать фильм 1922 года и почему этот ремейк — уже сам новая классика, рассказывает Елена Смолина.
Елена Смолина
Кинокритик, ранее главред Empire и заместитель главного редактора GQ
Если разбудить посреди ночи любого синефила и спросить про главные достижения немецкого экспрессионизма, то, вероятнее всего, сразу за «Кабинетом доктора Калигари» будет упомянут «Носферату: Симфония ужаса» Фридриха Вильгельма Мурнау — вольная интерпретация романа Брэма Стокера «Дракула», положившая начало вампирскому канону в кино.
Не получивший официальных прав на книгу Мурнау изменил в своем фильме имена персонажей (Дракула стал графом Орлоком), время и место действия (в «Носферату» события разворачиваются в вымышленном немецком городе Висборге в 1838 году) и доработал сюжет (например, идея о том, что вампира могут убить первые лучи солнца, родом именно из фильма Мурнау). Вдова Брэма Стокера все равно подала в суд, выиграла, и фильм по решению суда должны были уничтожить, но несколько копий «Носферату», напечатанных для зарубежного проката, сохранилось.
Поразительно, насколько динамично смотрится немой «Носферату» и сегодня и как эффектны образы, созданные Мурнау: революционные для своего времени кадры попадают куда-то сразу в зрительское подсознание, чтобы жить там, как питающийся кровью демон, вечно. Эггерс явно наизусть знает не только картину Мурнау, которую впервые посмотрел девятилетним мальчиком, но и «Носферату: Призрак ночи» Вернера Херцога, и «Тень вампира», посвященную легенде о том, что Макс Шрек, игравший Орлока у Мурнау, сам был вампиром.
«Носферату» — четвертый фильм Эггерса, и снимает он уже не в статусе инди-чуда. Его место в голливудском пантеоне прочно, как и его академичный, основательный, окончательно сформировавшийся стиль: тщательно раскадрованное, строго по нотам разыгранное кино. В «Носферату» мы видим совершенно тот же киноязык, что был использован в «Ведьме» и «Маяке». Но тут проверенный рецепт привел к появлению фильма хоть и завораживающе красивого, страшного и полного отсылок к канону, но безжизненного. Впрочем, для истории о существе, скитающемся в лимбе между миром живых и миром мертвых и вечно жаждущем крови, такая анемичная стилистика — вполне конгениальный вариант.
Сюжет ремейка, за исключением некоторых моментов, аккуратно следует за первоисточником: агент по недвижимости Томас Хуттер (Николас Холт) получает от своего неприятного начальника герра Нока (Саймон Макберни) задание — отправиться в Трансильванию в замок к немного странному графу Орлоку (Билл Скарсгард), чтобы финализировать сделку о покупке собственности в Висборге. Молодая жена Томаса, Элен (Лили-Роуз Депп), умоляет его не ехать. Подростком Элен обещала себя в невесты демону и чувствует, что пришла пора расплачиваться. Багаж героине добавил Эггерс, у Мурнау в истории отношений вампира и жертвы не было подоплеки из прошлого. Тема отложенной расплаты не случайно напоминает о сказке братьев Гримм «Румпельштильцхен», где девушка обещала карлику своего будущего первенца, и спустя годы карлик возвращался за ребенком. Эггерс начинал в режиссуре с получасовой адаптации другой сказки Гримм — «Гензель и Гретель», причем стилистически она прямо отсылала к «Носферату» Мурнау.
Неотвратимость воссоединения вампира и жертвы, которых судьба притягивает друг к другу, возможно, лучшее из придуманного в фильме. Ни Элен, терзаемая все более страшными ночными припадками, ни Орлок, до смерти напугавший (и покусавший) в своем замке Томаса, не в восторге от перспективы снова стать любовниками, словно оба чувствуют, что добром это воссоединение не завершится. Орлок прибывает в Висборг в трюме русского корабля; моряки начинают умирать от чумы, а крысы (Орлок Эггерса напоминает еще и Мышиного короля из «Щелкунчика», другой страшной рождественской сказки) разносят болезнь по городу. К Элен приглашают доктора-оккультиста (Уиллем Дефо в идеально скроенной для него роли), потому что доктору с более традиционным медицинским подходом явно не по зубам кейс женщины, изгибающейся дугой с криками «Он идет, он уже близко!». Мучительное ожидание вампира по-разному действует в фильме на мужчин, до последнего цепляющихся за науку, и на женщин, предчувствующих явление зла и не сомневающихся в его абсолютной силе.
1838-й — самое начало Викторианской эпохи, завороженной технологиями, и в фильме разворачивается противостояние между прагматизмом и мистицизмом. Нет сомнений в том, на чьей стороне режиссер-сказочник.
Это очень страшный при всей своей декоративности готический макабр, и Эггерс снимает его с аккуратностью, рожденной из глубокого восхищения первоисточником. По мере того как в Висборг приходит Рождество, в канун которого по миру рыщут самые жуткие тени, а картина движется к своему неотвратимому финалу, режиссер, сделавший главной героиней истории о Носферату женщину, обещавшую свое тело монстру, набредает на пугающий вывод — страшнее темного трансильванского леса, страшнее следующих за Орлоком крыс. Единственный способ остановить абсолютное зло — это отдаться своему мучителю. И тогда над заснеженным городом вновь взойдет холодное рождественское солнце.