«А скучать вам будет некогда»

Протоиерей Феодор Веревкин 45 лет служит в сане священника. В 1970-х пришел к вере, был тогда научным сотрудником в институте геохимии РАН, а в 1980 оставил научную карьеру и уехал в глубокую провинцию, к доживающим свой век бабушкам, восстанавливать погибающий храм и служить Богу. С тех пор отцу Феодору пришлось и заниматься сельским хозяйствам, и доить коров, и преподавать византологию в духовной семинарии. Последние 25 лет он служит в храме Покрова Божией Матери в подмосковном Черкизово. О том, как приходили к вере в советское время, и о служении в провинции в 80-х годах прошлого века мы попросили рассказать батюшку.

«Почувствовал, что Церковь для меня важнее науки»

– Отец Феодор, как так получилось, что вы, молодой ученый, в 1980 году уехали служить священником в деревню? Это было максималистское горячее желание после обращения к вере?

– Нет, на самом деле, я тогда хотел быть просто хорошим мирянином. Хороший мирянин – это ведь очень важно. К тому времени я уже несколько лет как воцерковился, алтарничал в храме и хотел заниматься просвещением, распространением духовной литературы. У нас с друзьями даже план был: собрать такую, как мы ее называли, подпольную семинарию – подборку книг по определенной программе, по которой можно было бы заниматься самообучением. Чтобы на любой вопрос человеку можно было ответить книгой.

Архимандрит Иов (Кундре) сказал мне, что надо поступать в семинарию, и я решил послушаться

И мы занимались распространением духовной литературы. Это была бесконечная машинопись, самиздат, ксерокопии. Ксеропировальные аппараты тогда представляли собой громадные устройства, которые стояли в учреждениях и все были под наблюдением, но если заплатить сотрудникам, то они соглашались печатать. Делалось это приблизительно так: нужен «Авва Дорофей», кто хочет? Такой-то, такой-то и такой-то – хорошо. Надо 34 экземпляра, напечатали, потом кто-то у себя дома это раскладывал, разбирал каждый экземпляр по листочку.

А у меня в то время наконец-то наладилась научная работа после многих лет поисков. Но все изменили поездки в Закарпатье – в село Малая Уголька к архимандриту Иову (Кундре). Это был старец, прошедший и лагеря, и войну, не так давно он был прославлен в лике святых как преподобный Иов Угольский. И когда в 1979 году я приехал к нему в очередной раз, он сказал, что надо поступать в семинарию, и я решил послушаться. Почувствовал, что для меня Церковь важнее. Раз это нужно, раз это требуется, – то что же, я готов.

Хотя первая реакция была другая. Я матушке Феофании (духовной дочери о. Иова, схимонахине), сказал: «У меня всю жизнь дома лаборатория была. Как же мне со всем этим расстаться?» – «Ничего, вам понадобится обустраивать храм, у вас будет очень много забот, а скучать вам будет некогда». И, собственно, так оно потом и получилось.

А для моего отца было трагедией, что я бросил науку и стал священником. Он меня растил как физика, много со мной занимался.

Попробовал поступить в семинарию – но меня не приняли. Как не приняли в тот год и будущего отца Владимира Волгина, будущего отца Александра Геронимуса. Всем нам медкомиссия нашла какие-то изъяны. Мне намерили высокое давление, хотя у меня и в горах давление не прыгало, я был походник, тренированный человек, бегал постоянно.

«Ходил около храма и не мог войти»

– А как вы вообще пришли в Церковь?

– Крестили меня еще в детстве, в 1954 году, в пятилетнем возрасте, но семья была нецерковная. Отец закончил мехмат МГУ, работал научным сотрудником в ЦАГИ (Центральный Аэрогидродинамический институт в Жуковском). Для него главной была наука, а на втором месте туризм.

Мама работала в Античном секторе Института мировой литературы. Под ее редакцией в 1968 вышел двухтомник «Памятники византийской литературы», где были отрывки из святых отцов, житий святых и богослужебных текстов в новых, современных переводах. Конечно, у меня это вызывало интерес.

В 17 лет я прочитал «Мастера и Маргариту», и впечатление было оглушительное. Чтение романа подтолкнуло заглянуть в первоисточник, в Евангелие. А в начале 1970-х я ездил слушать лекции С.С. Аверинцева по византийской эстетике. Все это заставляло задумываться, но больше с культурно-исторической точки зрения.

А потом была история с моим младшим братом, мама захотела его крестить. Ее познакомили с о. Александром Менем. И меня потрясло, когда я увидел, что она приехала после беседы и просто сияет. А до этого у нее были большие неприятности, и она все время ходила с озабоченным тяжелым лицом. Я подумал: вот это да, вот это Церковь, как, оказывается, может человек перемениться.

И был момент, когда мой друг по археологической экспедиции покончил с собой. Перед своей смертью он оставил список книг, что кому надо вернуть. Я ему давал почитать Флоренского «Столп и утверждение истины». И вот, сидел за столом человек и выдавал книги по тому списку. Человек этот был Юрий Иванович Селиверстов, художник, который на тот момент оформлял Новый Завет в издании Патриархии. Он увидел, какую книгу отдает мне, и спросил: «Ты верующий?» И я говорю: «Да, наверное…» – «А давно причащался?»

Я до этого причащался только в детстве после крещения. Самоубийство друга и стихи, которые он оставил перед смертью, о том, что хочет заглянуть за грань, оставили сильное впечатление. И после этого я решил ехать в храм в Новую Деревню.

Тут на ровном месте начались сложности. Так бывает, когда человек хочет первый раз прийти в храм. У моей мамы была такая особенность – она любила будить. Если ты скажешь ей «разбуди меня утром», то это конец. Ты захочешь перевернуться на другой бок, а она будет говорить: «Ну ты же собирался, ну тебе же нужно». Она к тому времени уже ездила в храм, побывала у старца отца Тавриона (Батозского) и, конечно, должна была бы радоваться, что я поеду в Новую Деревню, и обязательно меня во что бы то ни стало разбудить. И вдруг этим утром я слышу ее слова: «Ну, если тебе не хочется вставать, не вставай». Но тут получилась обратная реакция, это было настолько необычно, что меня просто выкинуло из постели, и я вскочил и поехал.

Очень трудно было войти в храм первый раз. Я приехал, ходил около храма и не мог решиться

Очень трудно было войти в храм первый раз. Я приехал, ходил около храма и не мог решиться. И тут прямо передо мной прошел молодой человек, мой ровесник, перекрестился и вошел. И я по-обезьяньи сделал то же самое и пошел за ним. Отца Александра предупредили, что я приеду, и когда я подошел к исповеди, он сказал: «Да, я знаю, что у вас разговор о самоубийстве друга, мы об этом поговорим после службы». Я говорю: «Да, очень надеюсь на беседу, но сейчас вопрос обо мне, я приехал на исповедь». Он очень обрадовался, когда я сказал, что читал его книгу («Таинство, слово, образ», тогда она называлась «Небо на земле»; в машинописи, естественно): «Хорошо, об этом мы поговорим после. А сейчас подходите к Чаше вместе со всеми». И это было абсолютно точное решение. И с того момента я стал ходить в храм уже регулярно.

В то время я работал на химфаке МГУ, и меня спрашивали: «А ты чего все время улыбаешься? Ты какой-то чудной стал. Ты что, в секту записался?» Если бы спросили: «Ты что, верующим стал?» – я бы сказал «да», нельзя отрекаться, а сказать, что я не в секте, это было нормально, и от меня отвязались.

Потом, когда я работал в Институте геохимии имени Вернадского (ГЕОХИ РАН), там уже была другая обстановка. В первый же рабочий день, когда надо было что-то таскать, потому что лаборатория переезжала в другое место, я, стоя на столе и снимая что-то с верхних полок, вдруг услышал голос моего нового начальника: «Федор, а вы в Бога верите?» (Это 1976-й год… ) – «Что-что, Лев Александрович?..» – «Я спрашиваю, в Бога верите?» – «Да, Лев Александрович…» – «Вот хорошо, у нас тут верующий народ, вы не будете из общей массы выдаваться».

То есть была очень неоднозначная обстановка. В научных кругах было много серьезных верующих людей. Например, человек, который меня устроил в ГЕОХИ, доктор физмат наук, по какой-то своей системе обходил все 45 храмов Москвы каждый год. Видел его и на нашем Болгарском подворье, где я алтарничал, он там молился на коленях…

«Да таких, как он, сажать надо»

– Тогда человеку с высшим образованием сложно было стать священником?

– В разные года бывало по-разному, в зависимости от политики властей. Но в тот год никого из нас с высшим не взяли. Поэтому я стал искать возможность рукоположения в разных епархиях.

Ездил в Рязанскую, там тоже не понравилось мое высшее образование, в Калужской епархии были готовы взять псаломщиком, но сначала надо было оформить калужскую прописку, это было нереально.

Мой друг Алексей Царенков, выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ, к тому времени уже был рукоположен в Ивановской епархии владыкой Амвросием (Щуровым). И я знал, что недавно в епархию взяли без пяти минут кандидата наук, авиационника. Поехал к владыке. Он хорошо меня принял, предупреждал: «Знаете, будет трудно. Но зато будет старинный храм, будет вашими трудами жить…» Все было очень по-доброму.

И я вернулся в Москву, стал ждать вызова на рукоположение. Но нет и нет ответа. Приезжает отец Алексий и рассказывает: «Я разговаривал с секретарем епархии, тот сказал: “Первая неудача у нас”. Владыку вызвал уполномоченный Совета по делам религии и сказал про тебя: “Да таких, как он, сажать надо, а не рукополагать”». За что – я не знаю.

Четвертый владыка, к которому я обратился, был архиепископ Курский и Белгородский Хризостом (Мартишкин). Владыке Хризостому меня рекомендовал очень уважаемый священник – отец Виктор Шиповальников. И когда я пришел к владыке – а он пять дней в неделю находился в Патриархии в Москве, в Чистом переулке, – то разговор у нас состоялся примерно такой: «Вас рекомендовал отец Виктор, это хорошо. Но вы знаете, ведь это все не так просто, служить в провинции: районные центры, это неухоженные села, роскоши нет, не всегда есть достаток». А до меня в Курской и Белгородской епархии уже были рукоположены братья Волгины, Владимир и Анатолий. Отец Владимир сейчас настоятельствует на Софийской набережной, а Анатолий, талантливейший иконописец, к сожалению, скончался несколько лет назад. Я тогда сказал: «Владыка, ну не голодают же они в конце концов».

И мы договорились, что как только меня отпустят в храме, где я алтарничал, сразу приеду. Тогда шел Великий пост, а постом в храме очень нужны были чтецы.

С поезда – на рукоположение

В Курск я поехал сразу после службы Вербного воскресенья. Владыка Хризостом слегка удивился, когда меня увидел. Диалог последовал примерно такой:

– Вы почему мне не позвонили?

– Владыка, но мы же с вами обо всем договорились, вы сказали, что можно приезжать сразу, как смогу.

– А вдруг что-то изменилось?

Владыка, я со светской работы уволился, из храма уволился, вы можете использовать меня как вам заблагорассудится

– Владыка, я со светской работы уволился, из храма уволился, вы можете использовать меня как вам заблагорассудится.

– Хм, странный вы человек. Но ваше дерзновение будет вознаграждено. Отец Никодим, завтра диаконская хиротония (отец Никодим был секретарь епархии). Подрясник у вас есть?

– Да вот подрясник задержался, к Пасхе будет.

– Ну, тогда и рукоположение на Пасху.

И пошел. Я думаю, неужели подрясник ни у кого не найду? Из-за подрясника откладывать рукоположение – какая чепуха! А мне кто-то сказал: «Да не переживай, подарит он тебе подрясник». Действительно, вечером иподиакон принес подрясник. Подрясник был как сутана, 30 пуговиц сверху вниз. Отец Иов, когда увидел фотографию после рукоположения, сказал: «Федор, важный, як кардинал».

В Великую Среду рукоположили в диаконы, служу. Владыка Хризостом отличался железной, жесткой дисциплиной в алтаре. Вечером мне досталось за то, что я, стоя с орарем через руку, прислонился к стенке: «Отец диакон, мы тут молимся, а вы как-то непристойно подпираете стенку. Нет, я понимаю, что человек может не быть в настроении молиться по самым разным причинам, это не моего ума дело, но вы нас не расхолаживайте».

В Великую Пятницу он спрашивает: «Отец дьякон, вы готовы к пастырскому служению?» Я говорю: «Владыка, я приехал, чтобы стать священником, а готов я или не готов, как я могу ответить…» – «Хм, да, вы правы». – «Отец Никодим, завтра священническая хиротония».

И в Великую Субботу было рукоположение в священника. Служба совершалась ночью. Помню, как мы с иподиаконами бежали по ночному Курску, в главный собор, тот самый, откуда Прохор Мошнин (будущий преподобный Серафим Саровский) в детстве упал с колокольни.

Накануне рукоположения, вечером, диакон Роман Осадченко (нынешний епископ Полтавский Филипп, кстати, биолог по образованию) повел меня на переговорный пункт. Когда мы вышли оттуда, отец Роман сказал: «Вы так кричали по телефону о своей хиротонии, что завтра пол-Курска придет смотреть, я им завидую, я так люблю хиротонии». Конечно, приехали мама и жена.

А во время Пасхальной службы подошел иподиакон: «Владыка приглашает вас за пасхальный стол». Храм был так набит, что я не мог даже к своим подойти, послал кого-то предупредить: «Вон там стоят две женщины, пойди, скажи, что я не приду после службы».

За пасхальным столом владыка сообщил: «Отец Феодор, я вызываю ваш приходской совет, поедете на Светлой на свой приход». Я говорю: «Владыка, положено же служить 40 дней…» – «Да! Я понимаю, что вы плохо подготовлены. Но мне надо, чтобы вы быстрее устроились, время работает против вас. Вы умеете читать книги, разберетесь».

Жена и мама вернулись в Москву, а я поехал с приходским советом в село Ольшанку Белгородской области. Тогда там не было даже асфальтовой дороги. Пасха в тот год была ранняя – 5 апреля. Поэтому дорогу во всей красе сразу увидели: весна, глина, чернозем, трактора намесили.

Власти надеялись, что приход закроют

– И как вас приняли на первом приходе?

– До меня здесь служил очень пожилой священник отец Максим Саньков, ему тогда было 88 лет. Священником он стал в 73 года, а до того много лет был диаконом. Примечательно, что он не только служил, но бесконечно переписывал и распространял различные духовные поучения и литературу. Так он от руки переписал очень объемный роман Марии Корелли «Варрава» (недавно слышал этот роман по Радио «Вера»).

Старосте тогда досталось за то, что она меня привезла. На нее председатель сельсовета орал: «Ты зачем привезла батюшку, я тебе!» Он надеялся, что когда прежний пожилой уже священник отец Максим отойдет от дел, то никто в село больше не приедет, и тогда приход просто бы закрыли. А она ему говорит: «А что ты мне сделаешь? Я вот завтра коров не пойду доить, тебе же и влетит». Она была доярка.

Конечно, для властей это был шок. После своего человека, местного, очень старого и больного, вдруг тридцатилетний москвич с высшим образованием – это был неприятный сюрприз. Но каких-то серьезных столкновений не было. Председатель сельсовета требовал меня предоставить план «ваших мероприятий». Я ему ответил: «План мероприятий – это наш церковный календарь. Вам подарить экземпляр?» Такими отдельными фразами все и ограничилось. А прихожане радовались, для них это был подарок – молодой священник приехал.

– А с какими сложностями пришлось столкнуться?

Мне было трудно. На первой службе уселся на «Верую» в алтаре – и не знаю, что дальше делать

– Мне было трудно. На первой службе уселся на «Верую» в алтаре – и не знаю, что дальше делать. Три года алтарничал в Москве, и замечательный священник отец Валентин Радугин объяснял многое на литургии, – но вот такое было состояние. Ничего, посидел, продолжил. На второй литургии еще что-то забыл. В Ольшанке как-то по-своему женщины пели. Например, они пропускали антифоны, поэтому я терялся. Потом матушка им расписала кое-что на листах, и все это мы постепенно восстановили. Вообще, в Ольшанке были остатки хорошего хора, который умел петь достаточно хорошо, там некогда был такой слепой дед, который учил их петь под скрипочку.

Через 4 месяца после рукоположения поехал в отпуск, в Малую Угольку, к о. Иову (приходской совет еще не хотел отпускать: «Мы не привыкли, чтобы священник в отпуск уезжал»). Отец Иов очень обеспокоился тем, что я не прослужил сорокоуст в соборе, сказал: «Ну, будете проходить практику у меня», – он служил каждый день.

В Ольшанке мы служили даже не в храме, а в молитвенном доме. Там был храм, который до войны не закрыли. Но была тактика уничтожения ориентиров. Советские войска, отступая, рванули храм, он устоял. Люди заделали проломы чем попало, и стоял храм до 1960-х годов, служили. И вот в 1968 году, когда, казалось, уже закончилась хрущевская кампания по закрытию храмов, нашелся председатель сельсовета, который пустил по людям бумагу – собрать подписи, что церковь в аварийном состоянии. Люди по простоте думали, что храм будут ремонтировать, и подписали. А он вызвал подрывников из Донецка, храм упал только с третьего взрыва – таково было его «аварийное состояние». Кусочек этого храма, может быть, и сейчас сохранился. Там была тракторная мастерская, и, несмотря на всю копоть, сохранилась изумительная фреска Рождества Христова, редкий сюжет – поклонение волхвов. Я ее видел.

Но и этот молитвенный дом уже был ветхий, разваливался. Следующему священнику, который служил после меня, отцу Валентину Дронову, выпало приводить его в порядок. Я начал об этом говорить с главным архитектором района, у меня был план, как что сделать, но через год меня перевели в село Муром. И у о. Валентина это получилось гораздо лучше, чем было в моих планах. Есть в интернете его замечательный рассказ об этом. Они составили проект ремонта храма – обложить кирпичом, не строить новое здание, а отступить от прежних стен и сделать здание больше.

О. Валентин несколько раз приглашал меня приезжать в Ольшанку. Звал, когда надо было что-то помочь, уладить какие-то вопросы, так как у меня остались хорошие отношения с прихожанами. Один из моих приездов был по такому поводу. Вокруг прежнего строения возводили кирпичные стены, и по белому кирпичу был выведен красный крест. Власти начали давить: «Почему у вас тут крест?» Прихожане испугались, стали просить: «Батюшка, ну давайте уберем крест, а то нам не дадут служить, нас разгонят». Отец Валентин привез меня поговорить с ними. Я сказал: «Хорошо, может быть, крест и не надо было выводить, но давайте, зовите, кто будет его разбивать?» Желающих не нашлось.

– Сложно ли было москвичу справляться с деревенским бытом? И как ваша супруга это все восприняла?

– Супруга моя – воцерковленный человек, серьезный, мы заранее с ней обговорили и про священство, и про то, что придется переезжать. Приходской совет нашел нам хороший дом – я сразу сказал, что жить будем отдельно, без хозяев, найдите любую развалюху, пусть дом будет хоть под соломой, но без хозяев. Нашли достаточно хороший дом – с земляным полом, но с железной крышей. Земляной пол матушка покрыла клеенкой, еще что-то поустраивала, огородом занимались, печку топили. Я сарай сделал для угля из подручных материалов.

Помню, что первой моей покупкой был рубанок, чтобы можно было что-то делать. Вспоминаю тот год, как какое-то вольное существование, легкое. Не помню каких-то проблем с бытом, я же был походник, привык к любым условиям. Детей еще не было. Жили не богато, но нужды не испытывали.

В селе Муром был 25-м священником за 35 лет

Через год меня перевели в село Муром. А случилось это так. Мы поймали казначейшу на крупной сумме, которую она сняла со счета храма. Было очень сложно, ведь священник не имел права вмешиваться в хозяйственные дела.

Мы собрали собрание, казначей уже оправилась от первого страха: «А за что вы меня выгоняете?» Нашлась умная женщина, сказала: «Граждане, двадцатка, ну что вы тут спорите с ней. Кто за то, чтобы она оставалась на своем месте?» – «Нет. Кто за то, чтобы исключить?» – «Все». – «Вы исключены. Давайте выбирать нового казначея». Выбрали женщину, которая была вполне своим человеком. Но, поскольку прежняя казначейша написала жалобу уполномоченному в Совет по делам религий, меня перевели.

На мое место приехал отец Валентин Дронов, причем жил он в центре Москвы, на Тверской, и тоже поехал в такую глушь. А за мной приехал мой новый приходской совет, и мы поехали в село Муром. Смена священника тогда происходила так: вызывали представителей церковного совета в епархию и им передавали священника.

Если в Ольшанке после войны я был четвертым по счету, то в Муроме – 25-м!

В селе Муром постоянно менялись священники. Если в Ольшанке после войны я был четвертым по счету, то в Муроме – 25-м! Но остался там на 20 лет. Мне досталось приводить храм в порядок. Храм был бит в войну, его ремонтировали бесконечно. Храм громадный. Светлый, невероятно красивый. Я даже помню размеры пола – 28 на 21, а световой барабан 9 метров.

Храм не отапливался. У моего предшественника была идея отгородить часть храма и отапливать его, но мне было жалко портить архитектуру перегородками. Там мне довелось провести до конца штукатурку храма, а главное, удалось построить сторожку, с большой крестилкой, 6 на 6, так могли поместиться 50 человек, чтобы служить утреню в тепле. Мы там служили утреню с утра, и в холод я выходил в храм только на литургию. Печки не было, руки можно было над плиткой погреть.

– После Москвы, с ее культурной жизнью, лекциями Аверинцева, вам не было тяжело в деревне?

– На самом деле, было вполне интересно, и люди были разные. С ближайшим церковным окружением было очень интересно разговаривать. Люди думали, читали Новый Завет – мне удалось привезти несколько экземпляров с собой из Москвы.

Однажды был я в гостях в одной московской квартире. И там был другой гость – молодой человек, который тоже сколько-то перед этим прожил в деревне. Выяснилось, что перед моим приходом он жутко ныл по поводу того, как там плохо, а когда он ушел, хозяйка квартиры заметила: «Какой контраст в ваших рассказах, у него там сплошная серость, а у вас все прихожане – живые личности». Но для священника так и должно быть. Хороший был ответ о. Александра Меня одному моему знакомому на похожий вопрос: «Это Гитлер и Сталин работали с массами, а я работаю с личностями».

И потом – я сразу после рукоположения поступил в заочную семинарию, ездил на сессии, бывал на праздничных службах в других приходах, никто не чувствовал себя одиноким, радовались друг другу, общались.

Хотели запретить ходить с крестом и в подряснике

– Много ли было прихожан в тех храмах? И кто вообще ходил в церковь в то время?

– Не сотни прихожан, но несколько десятков было. В Муроме церковный совет у нас был замечательный. Андрей Дмитриевич был участник войны, хромал, он был низенький, маленький, бегал бегом. Они дома с женой акафисты читали, молились, несмотря на то, что он и у магазина втихаря с мужиками мог посидеть, пьяным не напивался, но мог посидеть.

А другой был достаточно молодой человек, столяр-краснодеревщик. Он был помощником старосты, – что удивительно, ведь старались назначать в приходской совет пожилых людей, а тут молодой, работающий человек. Его кандидатуру не пропускали до тех пор, пока он не попал к зампреду райисполкома, что-то там надо было отремонтировать. Когда он ему все сделал, тот говорит: «Хорошо, давай, так и быть». Макарыч был очень верующий человек, иконостас делал, там много всего было.

Был некий Косьма, Кузьма, тоже участник войны, отец шестерых детей. У него были идеи, что скоро Антихрист придет, с Антихристом надо бороться. Он мог что-то учудить, например, влететь в храм с держателем для водосточных труб, с криком «антихристовы рога будем ломать».

Ходили в храм бабушки, конечно, молодежи не было никакой, абсолютно. Но детей крестили, несколько венчаний в год было.

– И вы занимались сельским хозяйством, огородом?

– В доперестроечное время огородом меньше занимались, картошку мы покупали на зиму, но капуста своя была, свекла, морковь вырастала изумительная. Был свой сад, яблоки.

А вот когда начались сложности в 1990-е годы, тут мы действительно завели хозяйство. И коровы были, и свиньи. А что: я умею доить коров, научился, еще когда из института посылали в колхоз работать на две недели. В 1990-е было и трудно, и тяжело физически, но так жили многие. Мы не голодали – пока не выезжаешь из деревни, пока сидишь на месте, все хорошо. А вот если надо было куда-то ехать – тут начинались проблемы, потому что денег было мало, я несколько лет не был в Москве в результате. В 1997 году скончалась мама. Были очень скромные поминки. Помню, быстро все съели и сидели голодные, разговаривали. Сын удивился: «А почему люди не расходятся?» В селе так не принято было подолгу сидеть и разговаривать.

– А как складывались отношения с администрацией? В 1980-е верующих ведь уже не притесняли?

Я старался всюду ходить в подряснике и с крестом

– Был такой председатель сельсовета в Муроме, который мне пытался запретить ходить в подряснике и с крестом. А я старался всюду ходить в подряснике и с крестом. Он вызывает и говорит: «В храме – это ваше дело, а по улице нельзя». Я ему говорю: «Вы мне, пожалуйста, напишите письменное запрещение, я тогда подумаю». – «Нет, я писать ничего не буду». – «Ну, тогда останемся при своем». – «А еще вы крестные ходы сейчас будете устраивать после Пасхи, вы будете школьникам мешать учиться» (а школа в 150-ти метрах от храма). – «Пожалуйста, напишите, изложите ваши соображения письменно, я спрошу благословения у епископа». – «Нет, писать не буду».

«Вот вы преподавать и будете!»

– Отец Феодор, а как изменилась жизнь сельского священника после развала СССР?

– В новые времена я уже вел уроки в местной школе, заменял физика, потом математика… И «Основы Православия» вел, конечно.

Преподавать потом еще пришлось и в Белгородской семинарии, и в светском институте. Когда умирала мама, в 1997-м, я приехал к ней уже перед ее кончиной. Было ясно, что я ее вижу в последний раз, но я в шутку сказал: «Ну, чего ты лежишь? Давай вставай, ты будешь учить меня греческому, а я потом буду учить студентов, преподавать некому». Она умерла. А через несколько месяцев мне позвонили, вызвали на собрание в Белгородскую семинарию. Сказали, что нужны преподаватели, а у меня педагогическое образование. Стали разбирать, кому что вести, все разобрали, и вдруг всплыл предмет «Византология». Владыка спрашивает: «Какие у нас пособия есть?» А после мамы у меня библиотека-то осталась. «А что у вас есть из книг? А, ну вот вы преподавать и будете!»

Я, зная, что такое настоящее преподавание, – слушал когда-то лекции Аверинцева, – понимал, как оно должно быть, и что я не отвечаю уровню. Комплексовал бесконечно. Всегда очень хотелось уйти от преподавания, но не удалось, и когда переехал в Подмосковье (в 2003 году я перевелся из Белгородской епархии в Подмосковье), то здесь опять попал в сотрудники кафедры культурологии. 8 лет там проработал, с теми же самыми чувствами, что это все не так, так неправильно, так нельзя. Но что-то получилось тем не менее.

– Если вернуться в советское время – вера тогда была крепче у людей?

– Я не хочу об этом рассуждать, это сложнейший вопрос. Да, так говорят. Но когда Церковь загнана в подполье, когда в Церкви не дают ничего делать, когда в Церкви специально насаждается серость, что же в этом хорошего? Запомнился такой эпизод в заочной семинарии. Встает священник с золотым крестом (значит, не первый год служит) на консультации по пастырскому богословию и спрашивает: «Если кумовья умерли, и человек хочет взять других кумовьев, заново ребенка крестить надо?» К чести сидевших, в аудитории раздался дружный хохот.

Процветало язычество, предрассудки. Это и сейчас есть, но сейчас можно невежеству противопоставить образованных священников, а тогда их было очень мало. Меня, например, на первом приходе пытались заставить ходить в шляпе – «у нас все батюшки ходили в шляпе». Вот такой был «принципиальный» вопрос.

А когда в храме в Муроме художник расписал иконостас в стиле XVI века, то прихожане сказали: «Это что такое?!». И спасло только то, что к кому-то приехали гости из Москвы, вошли в храм и сказали: «О, как в Москве!» – это сыграло роль, потому что народ не понимал древнерусской иконописи. И духовенство не понимало: почему у Богородицы щеки не розовые?

– А вообще в те годы, когда вы жили в глуши, что вам помогало держаться, не падать духом?

– А что значит «держаться»? Я вообще не понимаю, что такое «держаться»? У меня как-то такого не было, чтобы надо было «держаться»…

– Хорошо, не держаться, а вдохновляться? Сейчас многие жалуются, что тяжело живую веру сохранить, хотя все доступно и открыто.

– Евангелием можно вдохновляться – и все…

А так, у всех у нас бывают провалы, плохое настроение, и, действительно, помогает, когда читаешь хорошую литературу. Я очень люблю читать письма отца Иоанна (Крестьянкина) – конечно, это наполняет. В моей истории на меня больше всего произвело впечатление житие (тогда еще просто жизнеописание) Силуана Афонского и его рассуждения. Они давали основу, каким должен быть христианин. Большое впечатление произвело тогда тоже еще не житие, а жизнеописание о. Алексия Мечева. Из святых отцов – Авва Дорофей, «Лествица». Из писателей, более близких к нам по времени, – Сергей Фудель. Можно читать и перечитывать.

На меня самое большое впечатление произвело житие (тогда еще просто жизнеописание) Силуана Афонского и его рассуждения

Из моих последних открытий – на радио «Вера» услышал о книге Арчибальда Кронина «Ключи царства», колоссальное впечатление оставила. Можно смотреть Тарковского. Я вот «Зеркало» смотрел только, когда оно вышло. А тут один прихожанин говорит: «А я каждый год пересматриваю». Я взял старшую внучку, уселись мы перед компьютером и стали смотреть «Зеркало». Я не ожидал… Потрясающе совершенно. И «Солярис», конечно. Один грузинский митрополит на Рождественских чтениях делал доклад «“Солярис” и Притча о блудном сыне».

И еще о пути к вере. Я не упомянул книгу, которая на меня в молодости произвела большое впечатление. «Игра в бисер» Германа Гессе. Я влюбился в эту книгу, читал ее и перечитывал. После такой книги уже не мог воспринимать мир как просто сборище волн и движущихся атомов и молекул. Однажды один знакомый, когда я ему сказал, что я Германа Гессе люблю, негодовал: «О, православный священник, а “Игру в бисер” любит, это что же такое?» А там есть образ католического священника Иакова, с которым главный герой Йозеф Кнехт ведет собеседование, и этот Иаков ему говорит: «У вас нет фундамента». И как раз это был потрясающий образ священника, который противостоит вот этим рафинированным, дистиллированным ценностям светского мира. Это для меня значило очень много.

И есть там такое стихотворение в переводе все того же Аверинцева:

Все круче поднимаются ступени,
Ни на одной нам не найти покоя,
Мы вылеплены Божию рукою,
Для долгих странствий, не для косной лени…