Фотограф Павел Антонов: «Господи, потише! Это слишком интересное кино, где я – не режиссер»

Он заставлял смеяться и политиков, и людей в духовном звании, а они смеяться заставляли его. Но это было до событий, во всем мире известных как 9/11. 11 сентября 2001 года, когда самолеты врезались в башни-близнецы в центре Нью-Йорка. А в 1988 году было землетрясение в Спитаке, полностью стершее с лица земли этот армянский город. Там Павел две недели работал спасателем. Он говорит, что после того, как разбирал завалы на «близнецах» и руководил трупной бригадой в Спитаке, улыбаться он разучился.

«Чаще всего меня называют фотографом, – рассказывает фотохудожник из Нью-Йорка Павел Антонов. – Но я никогда не считал себя профессионалом, фотография для меня всегда была хобби. Когда в 1998 году я приехал в Америку, мне сказали: “Делай то, что у тебя лучше всего получается”. В то время у меня хорошо получалось фотографировать и ставить звук. Долго работал в США звукооператором, а фотографией занимаюсь по сей день».

Фотохудожник Павел Антонов в Знаменском соборе РПЦЗ

Дорога на Соловки

– Павел, ваше самое яркое впечатление до приезда в Нью-Йорк?

– Самое яркое впечатление – это когда мы в 1972 году переехали из голодного Поволжья в Казахстан, в Караганду. Мне тогда было 10 лет, и я помню, как все годы в Отрадном Куйбышевской области, куда маму распределили после техникума, я должен был вставать в 6 часов утра, чтобы, выстояв очередь, часам к девяти купить еды. Каждой семье давали небольшой участок земли, чтобы выжить, так что в основном мы жили тем, что выращивали сами. Таким было голодное Поволжье.

Я никогда не считал себя профессионалом, фотография для меня всегда была хобби

Когда мы приехали в Казахстан, то у меня случился культурный шок: люди были открытыми, добрыми и очень разными. Я узнал, что там живут представители 120 национальностей, а многоэтажные дома с лифтом казались мне чудом света. Город чистый, красивый, совсем не похож на Поволжье.

Необычная природа, флора и фауна. Ящерицы и саранча на каждом шагу. Жаворонки, немыслимые горизонты и ссыльные со всего света – разных национальностей и традиций – на небольшом клочке земли в море степи. Учителя в средних школах – из столичных вузов. А Ботанический сад в несколько соток, посаженный заключенными, – настоящая сказка.

Еще одним сильным впечатлением была мореходка – Архангельское мореходное училище, куда я поступил со своими мечтами путешествовать по разным странам: паруса, морское братство… Я грезил морем, а видел только колышущиеся волны ковыля в степи. Тогда я впервые попал на Соловки и был потрясен и морем, и островом.

Нас решили послать в учебное плавание на Соловецкие острова, чтобы познакомить с морем. Мы пошли на учебном судне «Александр Кучин», которое до этого 5 лет стояло на ремонте. И это был первый выход корабля в море. Сразу два моря – сначала Баренцево, потом Белое.

Схиархимандрит Севастиан с духовенством, Караганда Был сильный шторм, большинство курсантов сразила морская болезнь. «Выжившим» достался целый корабль.

Утром причалили у монастыря. Соловецкий монастырь поразил меня своим величием, огромностью, невероятными, дух захватывающими ощущениями.

До этого в детстве я был с бабушкой в храмах на Украине, но чтобы такое величие! С другой стороны – мы видели опустошение и не могли понять, почему вокруг такая разруха.

Впрочем, реставрация велась. Подозреваю, что сейчас этот монастырь «одет с иголочки».

Мореходка не задалась. Там я и все мы впервые столкнулись с дедовщиной. Все закончилось бунтом в училище и попыткой самоубийства. В то время я считал, что самоубийство – это не слабость, а достойный выход из недостойного положения. Я не мог понять, зачем жить, доставляя удовольствие садистам, когда можно спокойно уйти.

Эти мысли у меня прошли только после того, как я прочитал в одной из книг, что Бог всех любит, всех прощает. Любая черная полоса в жизни заканчивается, а человек, который решается на самоубийство, лишает себя возможности перейти на белую полосу, и то состояние, в котором он лишил себя жизни, будет длиться вечно. Но тогда я попробовал уйти. Тихо. Ночью. Чтобы никто не видел. Но Бог меня помиловал!

После училища я вернулся в Караганду, в свою школу. В мореходке за 1 год прошел 2 класса и поэтому доучиваться мне было очень легко.

– На тот момент вы были человеком верующим или только шли по дороге к храму?

Я читал атеистические книги о Боге (например, «Занимательную Библию»), и они меня не убеждали

– Думаю, что верующим я был с детства. С бабушкой мы ходили по церквам, и мне это нравилось. Я читал атеистические книги о Боге (например, «Занимательную Библию»), и они меня не убеждали. Я очень любил читать. Научился в 4 года, потому что бабушка была неграмотная, а у родителей не было ни времени, ни книг, чтобы утолить мой читательский голод.

Сюжеты о Боге раньше представляли опосредованно, и практически в любой книге были отсылки на Библию и Евангелие. Получалось, что я читал произведения своих любимых писателей, видел фразы из Библии или ссылки на библейские сюжеты, но ни Библии, ни Евангелия найти не мог. А так как Караганда была городом ссыльных, я нашел Евангелие у сына полковника лейб-гусарского царского полка, полного кавалера Георгиевского креста, жившего до культурной революции в Харбине. Оно было на русском, и я мог его читать. Уже позже, когда я учился в Москве, научился читать по-церковнославянски.

Вера мне помогала во всех моих путешествиях. Я часто попадал в ситуация, казалось, безвыходные. Я молился, не видя ни единой возможности уцелеть, и вдруг чувствовал, что кто-то меня выводит за руку.

– Бабушка вас молитвам учила?

– Я знал основные молитвы. Бабушка их мне на ночь читала, и вместе мы молились. Половина молитв на церковнославянском, другая – на украинском.

Крестился в храме преподобного

Монастырь Рождества Богородицы, Караганда

– В то время верующие в Караганде почитали схиархимандрита Севастиана?

– Сам я о нем читал, и у меня в Нью-Йорке есть иконка преподобного Севастиана Карагандинского. А в те годы его почитали в Рождество-Богородицком храме, где он служил по монастырскому уставу Оптиной пустыни и был духовником. Храм тогда был похож на землянку, из которой как бы вырастала главка с крестом. На самом деле это была переоборудованная из обычного дома домовая церковь. Власти запретили поднимать здание даже на сантиметр. Тогда батюшка благословил в одну ночь тайно собраться и углубить на один метр пол в церкви. В ту же ночь застелили досками пол, а утром в храме уже был совершен молебен.

Батюшка уговаривал меня поступить в семинарию, но я знал, что хорошего семинариста из меня не получится, а плохим быть не хотел

Уже позже я прочитал, как преподобный Севастиан, до монашеского пострига – Стефан, юношей поступил в скит Оптиной пустыни и был назначен келейником к старцу Иосифу, а после его смерти был келейником Оптинского старца Нектария. От этих старцев он и приобрел духовный опыт.

Перед своей кончиной старец принял от своего духовного сына – епископа, позже митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима (Нечаева) – постриг в великую схиму. Владыка Питирим также проводил старца в последний путь, когда он почил о Господе на Радоницу 19 апреля 1966 года. Похоронен схиархимандрит Серафим на Михайловском кладбище на окраине Караганды. Сейчас на территории храма находится Богородице-Рождественский женский монастырь.

В этом храме, когда мне было лет 16–17, я и крестился.

– Бабушка разве вас не крестила в детстве?

– Может быть, в детстве и крестила, но я никогда не спрашивал, и мама тоже не знала. Я с крестом ходил класса с шестого. Крестик у меня был эмалевый, и людей приводило в шок, когда у длинноволосого молодого человека из-под рубашки крест выскакивал. И в школу я так ходил, и потом крест никогда не снимал.

Мне нравилось ходить в храм. Однажды пожилой священник сказал мне, что ему дали задание послать от прихода в семинарию молодых людей, а у него ни одного кандидата нет. И предложил мне. Я говорю, что я грешный и точно не гожусь для семинарии. И еще я неофит, мало что пока знаю.

Батюшка уговаривал, но я знал, что хорошего семинариста из меня не получится, а плохим быть не хотел.

Повелитель образа и звука

После мореходки у меня была одна отдушина – музыка. Я подружился с музыкантами, а когда пришло время поступать в вуз, то завалил экзамены в Карагандинский Политехнический институт и уехал работать в Алтайскую филармонию звукооператором. С музыкантами объездил почти весь Советский Союз. Потом случилась армия. И там, как в мореходке, тоже была дедовщина.

В военкомате в Алма-Ате меня направили в военный оркестр, в джазовый коллектив на Иссык-Куле – барабанщиком. А я на барабанах никогда не играл. Оркестр ждал джазового барабанщика и, думаю, меня таковым и представили. Если бы «деды» поняли, что я барабаны только слушаю, уверен, что они меня сначала бы побили, а потом все равно сделали бы из меня барабанщика.

В первый же день у меня украли брюки, барабанные палочки, писчую бумагу и самоучитель «Школа игры на барабанах». Книгу я увидел, когда зашел в туалет: там вместо бумаги везде валялась моя использованная не по назначению «Школа игры на барабанах». Так начиналась моя армейская жизнь.

После армии я работал звукооператором в разных коллективах. А потом поступил в Московский государственный институт культуры на кино-фото отделение и устроился работать в легендарный театр «Школа драматического искусства Анатолия Васильева».

Однажды говорю: «Анатолий Александрович, хочу съездить в монастырь». – «Иди, если душа просит», – ответил он.

В костюмерной я взял кирзовые сапоги и поехал в Оптину пустынь. Это было время, когда храмы и монастыри начали возвращать церкви, и я видел, как в стране и жизни переплетались и мир, и клир. Монастырь был еще не достроен. C Афона в Оптину с открытием обители приехали три монаха, в том числе схиархимандрит Илий (Ноздрин).

Доехав до Козельска, я пошел пешком через лес. Портянок я по глупости не накрутил, а в носках стер ноги до крови. Подхожу к монастырю босиком, а на воротах сидит огромный монах в подряснике и с огромной дубиной в руках.

Говорю: «Вот пришел паломником». Он отвечает: «Пойдешь к отцу Мелхиседеку». Я спрашиваю: «А чего с дубиной?» – «Вчера трактористы пытались монастырь отбить. Раньше он тракторной бригаде принадлежал». И добавил: «Добро должно быть с кулаками». А кулаки у него были пудовые.

Отец Мелхиседек (архимандрит Мелхиседек (Артюхин) – ныне настоятель Петропавловского и Покровского храмов в Ясеневе (Москва). – Т.В.) поселил меня в келью, где уже жил главный архитектор строительства. Спали мы в хорошо отремонтированной келье, тогда как остальные паломники и трудники спали кто в монастырской трапезной, кто в столовой для паломников. Приехал я дней на пять, а пробыл там около месяца. Несколько дней прожил в обители паломником, а потом попросился на послушание – стал помогать каменщикам строить монастырский забор.

Приехал я в Оптину дней на пять, а пробыл там около месяца

В монастыре я решил не налаживать, скажем так, связи, потому что строить карьеру в Церкви не собирался – не чувствовал себя достойным церковных санов.

Там же, в обители, я встретил майора милиции. Он говорит: «Зарплату не платят – пойду в священники». Я так не хотел.

Это были лихие 1990-е. И так случилось, что я начал фотографировать российских политиков.

Как я «делал лицо» будущему губернатору

У меня был знакомый немец, адвокат. Он очень любил русскую фотографию и русских фотографов, считал их абсолютно отличными от фотографов из других стран – очень интересными, глубокими, философскими.

Он познакомил меня с девушкой-фотографом из Канады, которая снимала политиков в России. Она показала мне свои фотографии, и я решил ей помочь, выставлял свет в том числе. У нее появился стиль, а у меня работа.

Первым «клиентом» у нас оказался бывший вице-президент России Александр Руцкой. Он тогда баллотировался в губернаторы Курской области. Я ему говорю: «Вы в губернаторы идете, и такой ваш серьезный, даже угрюмый вид никому не нужен». Он говорит: «Смех без причины – признак дурачины. Чему я должен улыбаться?» Я говорю: «У вас лицо становится таким суровым, что вам поверить невозможно». Нужно было как-то менять этот рот подковкой и суровые брови. Мне помог помощник Руцкого, который в этот момент доложил о не известном мне офицере. «Да из него офицер, как из меня Папа Римский», – взревел Руцкой, пожевал усы и расхохотался. Так появился предвыборный плакат будущего губернатора.

Честно говоря, меня политики не интересовали, а ту девушку интересовали очень.

Я снимал Виктора Черномырдина, деятелей оппозиции: Жириновского, Ампилова, Лимонова, несколько раз ездил в Чечню, где снимал Басаева, Масхадова, Удугова и других полевых командиров.

В работе мне помогало знание культуры и обычаев чеченцев. В свое время их ссылали в Караганду, где я вырос, поэтому я знал их обычаи: что при общении с ними можно, а что нельзя, что можно позволять им и что можно позволить себе.

С канадской девушкой мы работали над книгой о России. Это такой «Ноев ковчег», когда мы снимали всех по одному: один пограничник с северной границы, один с южной, восточной, западной – они внешне даже отличаются. Снимали премьер-министра (тогда премьером был Виктор Черномырдин), президента, слесаря, плотника, маляра-штукатура, бомжа… Старались снять по одному человеку почти каждой профессии и у каждого спрашивали, о чем он мечтал в детстве и о чем мечтает сейчас. И вот бомж, который живет на свалке и там же выращивает свежий лук, говорил, что он счастлив и любит жизнь. Я поражался, потому что сам был склонен к унынию, находясь в намного лучшем положении. Мне в свое время в Оптиной сказали, что и у монахов тоже основная проблема – уныние. А вот мои встречи с героями моих фотографий давали мне примеры людей, свободных от уныния.

Как я «поднял» Патриарха

Патриарх Алексий II и президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов, 1997 г.

– Например?

– В 1990-е годы мы дружили с президентом Калмыкии Кирсаном Илюмжиновым. В 1997 году в столице Калмыкии Элисте на месте разрушенной в годы гонений Крестовоздвиженской церкви построили Казанский собор и пригласили освятить храм Патриарха Алексия II. И мы поехали.

По узкой улочке Патриарх едет в закрытом лимузине, народ его приветствует на улице. Не складывается фотография. А машина была с люком наверху, и я попросил Патриарха встать, чтобы люди его увидели.

Когда мы вместе возвращались в Москву, самолет стало жутко трясти. У меня такие воздушные ямы провоцируют хохот. И Патриарх тоже начал смеяться. А я думаю: чего нам бояться – мы с Патриархом летим.

Я всегда с уважением, но без подобострастия отношусь к людям, будь они мирские или духовные, поэтому люди со мной и общаются легко, и на съемку соглашаются.

«А почему вы такие веселые? У вас страна оккупирована…» – «А если мы будем грустные – поможет?» – отвечают мне

Однажды мы приехали снимать Далай-ламу XIV в Индию, где он и правительство Тибета живут в изгнании. Ездил я в составе правительственной делегации республики Калмыкия. Деревня, где живет Далай-лама, непривычна для взгляда россиянина как место жительства главы не всеми признанного, но все-таки государства. Бедно, хотя монастырь у него был прекрасный. Но не Москва, конечно. Настоящая деревня в Гималаях – Дхармсала. Монахи и паломники крутят барабаны, ароматы, благовония, национальные одежды, гигантские трубы, горловое пение – экзотика!

Забегаю к Далай-ламе последним и с разбегу прикладываюсь к его руке. По привычке. Он начал хохотать. Для него мой поцелуй оказался полной неожиданностью. А рядом смеялось правительство Тибета в изгнании. Все в поношенных костюмах и стоптанных башмаках. «У нас так положено, – говорю я ему. – Мы так у священников благословение просим».

Записываем интервью, и как только он на меня посмотрит, начинает смеяться. Меня это даже в какой-то степени разозлило: живет в изгнании, страна в оккупации, а он хохочет. Но меня все-таки поразило, что они в таком положении – и радостные! Я спрашиваю: «А почему вы такие веселые? У вас страна оккупирована…» – «А если мы будем грустные – поможет?» – отвечают мне. И я подумал: страну, конечно, не поможет в достойное положение вернуть, а настроение улучшит, ведь и Христос говорит: «Всегда радуйтесь <…>. За все благодарите» (1 Фес. 15: 6).

Как мы строим православную семью

Ксения и Марфа – Павел, в какой храм вы ходите в Нью-Йорке?

– Сначала ходил в Николаевский собор на Манхэттене. А потом как-то зашел в Знаменский Синодальный собор Русской Зарубежной Церкви. Там остался и привел туда свою супругу Ксению, которая до этого пела в храме в Бруклине.

Нам там всем, включая нашу дочку Марфу, хорошо. И люди там прекрасные. И с хором мы дружим. У каждого певчего хора – своя светская работа, а храм нас объединяет.

В церковь мою супругу еще в детстве привела бабушка. Прадед Ксении был регентом храма свт. Димитрия Ростовского в городе Алексеевке Белгородской области, где ее бабушка пела с детства и до сих пор в свои 94 года продолжает петь в храме в Белгороде. Любовь к Богу и храму стали неотъемлемой частью жизни Ксении, она хранит камертон, который принадлежал ее прадеду.

– У нее музыкальное образование?

– Да. Школа искусств им. Балакирева в Москве, класс фортепиано и регентское отделение. Там они учили и устав, и обиходное пение, и древнегреческий язык. Также Ксения практиковалась в управлении хором в Знаменском монастыре на Варварке.

По окончании школы она пела в храмах Москвы и в храме Рождества Иоанна Предтечи на Ширковом погосте Тверской области. Когда этот храм восстанавливался, мама Ксении Марина расписывала там иконостас.

– Ксения – из церковной семьи?

– Не совсем. Ее мама осознанно пришла к вере позже нее. В 1990-е годы Марина ушла с работы преподавателя фортепиано и выучилась на реставратора. Она писала иконы для многих храмов Волгоградской и Тверской областей. Ее иконы есть также в монастыре блж. Матроны Московской, в храме Сорока мучеников Севастийских в Москве, в Знаменском соборе Нью-Йорка. Сейчас она в основном занимается реставрацией в Москве, а Ксения трудится в соборе: певчей в Синодальном хоре и псаломщицей в Свято-Сергиевском храме в здании Архиерейского Синода. Это единственный храм в Нью-Йорке, где богослужения проходят ежедневно два раза в день. И Марфа почти всегда с ней. Так что в храме жена с дочерью проводят больше времени, чем я.

– Есть какая-то изюминка в том, как вы отмечаете церковные праздники?

В храме жена с дочерью проводят больше времени, чем я

– Я совсем немного помню из детства празднование Рождества Христова в Куйбышевской области, там традиции сохранялись – мы и калядки пели, и Пасху всем двором отмечали.

Для Ксении церковные праздники – самые значимые. Она даже над Новым годом посмеивается: перевернул календарь, число сменилось – и как это может быть праздником? А Рождество – Христос родился!

Ее бабушка учила, что в любом празднике самое главное – церковная служба и Причастие. Это ее завещание мы храним и в Нью-Йорке. Сейчас у нас благодаря Ксении православная семья. Или, скажу так, – мы стараемся строить православную семью.

– Как вы познакомились?

– Я знал Ксению всего дней пять и сделал ей предложение. Началось с того, что меня попросили найти девушке квартиру. Это была Ксения. На Ютубе я услышал, как она пела песню «California Dream», зашел на ее страницу и начал с ней переписываться. Я старше ее, но сразу почувствовал, что не хочу ее терять.

Я собирался сделать Ксении предложение в Нью-Йорке в доме вдовы Эрнста Неизвестного – Анны Грэм, с которой много лет дружу. Она приготовила кольца, свечи. Но я не мог предположить, что на тот момент у Ксении окажется недостаточно денег на карте, чтобы арендовать машину, а у меня не было прав. По нью-йоркским законам деньги и права должны быть на одно имя. И вот я в районе аэропорта Ла-Гвардиа на проезжей части дороги сделал ей предложение руки и сердца. Правда, под очень красивым цветущим деревом.

Я ей сказал, что ничего не могу обещать кроме того, что скучно ей не будет. Она согласилась. Так оно и получилось: скучно нам никогда не бывает. Благодарю Бога, что наша дочка на нас обоих похожа.

Всю беременность Ксения пела в храме. Когда во время службы у нее начались схватки, она впервые взяла такси домой, а до этого ходила в храм и обратно пешком.

Всю беременность жена пела в храме. И схватки у нее начались во время службы

Мы поехали в госпиталь на плановый визит. И вдруг врач говорит, что пора рожать. «Когда?!» – «Вот прямо сейчас и начнем».

Было 24 февраля, а мы дочку ожидали в марте и потому решили назвать ее Марфой. До марта она не дотянула, но все равно стала Марфой. Недавно я прочитал, что в Америке лет 30 никого именем Марфа не называли. Особенно в восторге от рождения внучки была моя мама: она все время девочку хотела, а ей достался я.

Жена и дочь – моя самая ценная находка в Нью-Йорке. Когда-то у меня была мечта, чтобы по дому ходили две красивые женщины. Мечта сбылась.

Иногда Марфа требует: «Хочу в церковь». А иногда нет. Тогда я с ней остаюсь дома. Но это бывает редко, обычно она бежит за мамой в храм и уже пытается подпевать.

Монастырь для клоуна

– Среди ваших фотографий есть серия фото с известным клоуном «Асисяем» – Вячеславом Полуниным. Актеров его труппы, кстати, крестили в США, в монастыре в штате Мичиган…

– Обычно его труппа бывает на гастролях в одном месте месяц и более. Билетов не достать. Однажды они выступали со своим знаменитым «Снежным шоу» в Непале, где нет зимы, и первые два ряда на спектакле каждый вечер занимали буддистские монахи в оранжевой одежде. Один из клоунов в конце представления подходит к ним и спрашивает: «Что делают монахи на представлении клоунов?» А монах смотрит на него и говорит: «Что ты, Слава не клоун, Слава – святой. Мы Славе дадим любой монастырь, если он попросит». Для них Слава, клоун, основатель Академии дураков, – святой.

Слава – светлый человек. Очень по-доброму относится к «дуракам» – простецам. Чем-то напоминает преподобного Амвросия Оптинского, который говорил: «Где просто, там и ангелов со сто». Они с аншлагом работают в разных странах, и у них несколько актерских составов. Сам Слава работает то с одной, то с другой группой – не узнаешь, все равно все в масках…

Вячеслав Полунин на фестивале в пустыне

– Работа в масках не дает шанса взращивать в себе гордость!

– Верно. Хотя гордость – это не про Славу. Он выступает не только в столицах, но тратит много денег на поездки по самодеятельным уличным фестивалям, где выступает и дает мастер-классы. В 2009 году я ездил с ним в пустыню Блэк-Рок в штате Невада на фестиваль «Burning Man» («Горящий человек»), где собрались 60 клоунов со всех концов мира, а всего в том году участие в фестивале принимали 43 с половиной тысячи человек.

Фестиваль длится 8 дней и завершается на американский День труда в конце августа. Художники собираются в пустыне при жаре плюс 60℃ днем и до нуля ночью. Там не живут насекомые, и над этим местом птицы не летают.

На две недели пустыня преображается. Устанавливаются произведения современного искусства и город вырастает на 50–70 тысяч человек. Также во время фестиваля там, как в любом обычном городе, поселяются представители разных конфессий со своими храмами. Все жители участвуют в жизни города: дают представления, кормят людей… При этом люди ведут себя так, чтобы не мешать другим. Там нет замков, но нет и воровства. Ничего не продается, а только дарится или обменивается. Участники очень бережно относятся к еде, к воде, потому что каждая крошка может быть последней. До ближайшей водопроводной колонки на машине два часа по хайвею. Поэтому вода расходуется очень бережно.

А потом так же быстро город исчезает. Весь мусор и вся использованная вода вывозятся жителями этого миража за свой счет. Если в пустыне после фестиваля остаются следы в виде воды, остатков еды, например, то виновников штрафуют и никогда больше на фестиваль не допускают.

Я на фестивале участия в мероприятиях не принимал, а только фотографировал, потому что на все происходящее надо было смотреть со стороны. Интересное место и мероприятие интересное. И красиво очень.

Пустыня

Как я на «близнецах» работал спасателем

– Павел, вы не только в пустыне снимали, но и разбирали завалы на месте бывших башен-близнецов. Та еще жара была…

– Помню, утром 11 сентября 2001 года, на день Усекновения главы Иоанна Крестителя, мне позвонил сын друга и сообщил, что началась война и Манхэттен с утра бомбили. И я пошел сдавать кровь. Уже там от полицейских услышал, что нужны люди для разбора завалов.

Я увидел бригаду, экипированную спецаппаратурой, в шлемах и в форме. Я хотел присоединиться, но мне сказали: «У нас своя бригада из Нью-Джерси, нам чужаки не нужны».

Я им говорю: «Вы даже представить не можете, что вы там увидите, а я точно знаю. Погибло много людей, а я возьму на себя всю грязную работу. Буду расчищать место от останков». Они взяли меня и еще одного парня.

Мы поехали на утверждение, и в 11 часов вечера нас привезли к месту, где еще утром стояли «Близнецы». Мы стали разбирать завалы.

У меня была надежда, что удастся найти выживших (в Армении мы нашли двоих), но находили только отдельные части тела. В 4–5 часов утра приехала Армия спасения и Красный Крест. Они привезли сменную одежду, успокаивающие таблетки и сигареты. Мне предложили успокоительное, и я тут же, прислонившись к стене, заснул. Проснулся от того, что меня будили другие сварщики, которым меня передала моя бригада – просили остаться работать с ними.

Я уходил от «Близнецов», которые еще вчера считались одним из чудес света, а сейчас лежали и дымились

Все вокруг было похоже на лунную поверхность. Я не фотографировал. Отправляясь накануне сдавать кровь, я даже не мог предположить, где окажусь. Да и мысль фотографировать не могла прийти в голову, когда нужны были сильные руки. Как в Спитаке, где я тоже практически не снимал, а долбил ломом бетон и доставал из руин трупы.

Правда, тогда нашей бригаде удалось найти и живых. Мы достали из-под завалов двух женщин через неделю после разрушительного землетрясения. Может, их молитвами и жив. Родственник одной из женщин пригласил меня на скромное угощение. Мы пили и ели молча, а пожилой человек с лицом в морщинах плакал. И слезы текли не вниз, а зигзагом по морщинам. Я редко видел плачущих мужчин и никогда – плачущих горцев. «Высади меня в пустыне вечером, и уже утром я начну зарабатывать, – причитал мужчина, – но зачем мне сейчас все деньги мира, если из всей родни у меня осталась только свекровь?» Утром я узнал, что она умерла. Не хватило аппарата искусственной почки.

Когда я уходил от «Близнецов», которые еще вчера считались одним из чудес света, а сейчас лежали и дымились, то пошел не домой, а зашел в бар посмотреть телевизор, ведь утром, когда уходил из дома, я еще точно не знал, что произошло. Там, на месте, мы не разговаривали – мы работали. Выглядел я будто железный дровосек – весь в серой пыли, и в метро от меня шарахались.

О прощании, обмене общением и… «спасении» алкоголем

– Павел, какое открытие в себе вы сделали в Нью-Йорке?

– Самое главное, что я открыл, – это вера в помощь Бога, а не в свои силы и волю. Я часто смотрю на икону и говорю: «Господи, я – Твое творение, но помоги мне, я не справляюсь!» И Он помогает, ставит в нужные обстоятельства.

– Что вы любите и что нет?

– Люблю встречать, не люблю провожать. В Караганде я много раз слышал, что люди прощались с намерением встретиться через час, а встречались только спустя 25 лет.

– Что для вас самое ценное?

– Мой опыт. Все эти встречи неоценимы. Поездки, разговоры, трапезы… Индусы говорят, что ты не можешь получить знания через книгу, обязательно нужен обмен общением, личным присутствием.

– Планы, которые у вас были и сбылись?

– Все сбылось. Я о таком даже не мечтал никогда. В том-то и проблема, что не осталось мечты. Жизнь всегда была очень интересная, и я думал, что чего-то большего уже быть не может. Мне снова и снова приходилось умолять Господа: «Господи, потише! Это слишком интересное кино, где я – не режиссер».

– Какие черты характера в людях духовного звания вы цените?

– Сострадание, ощущение чужой боли как своей. В любом человеке, не только в людях духовного звания. Я встречал многих, которые, возмущаясь, говорили о других: «Как он мог мне такое сделать!» – «Но ты делаешь такое же другим!» – «Но это же я!» А я говорю: «Но это же он!»

– Самое шокирующее, что вам довелось услышать от человека в священном сане?

Я еще раз убедился, что у каждого к Богу свой путь. И пути эти – очень разные

– Это слова одного священника, который сказал: «Благодарю Бога, что Он сделал меня алкоголиком». Было это в Америке. После службы я его остановил и спросил: «Как вы можете благодарить Бога за то, что Он сделал вас уродом?». И вот что он мне рассказал: «Мой прадед был священником, дед был священником – и я думал: мне или идти искать себя, или стать священником. И я, в то время человек неверующий, стал священником. Меня мое служение настолько выматывало, что я стал выпивать. И почти спился. Вышел однажды пьяный на причастие, упал с чашей и все разлил. Это было ужасно. И я пошел к анонимным алкоголикам за исцелением. А у них первое условие – признать, что ты бессилен перед своим недугом, и попросить помощи у Бога. И я так сильно уверовал в Бога, как никогда до этого не верил. На меня, как мне показалось, снизошло прощение и благословение. А если бы я не пил, может быть, до сих пор обманывал бы людей в церкви – учил их тому, во что сам не верил. Я благодарен, что через алкоголь пришел к Богу».

Эти слова произвели на меня невероятное впечатление, и я еще раз убедился, что у каждого к Богу свой путь. И пути эти – очень разные. Ибо нет святых без прошлого и грешников – без будущего.