Наталия Нарочницкая: «Книги историка Смирнова будут изучать подобно трудам Соловьева и Ключевского»

16 августа исполнилось 100 лет со дня рождения профессора, доктора исторических наук Анатолия Филипповича Смирнова. Он работал в ряде ведущих академических институтов, известен как автор многих книг по истории революционного движения в Польше, Белоруссии и Литве. В последние годы его жизни получили известность такие монументальные труды историка, как «Государственная Дума Российской империи (1906–1917)» (1998) и  «Николай Михайлович Карамзин» (2006). Уже после смерти учёного вышли его новые фундаментальные тома  «Великие историки России: мыслители и правители» (2010) и «Михаил Михайлович Сперанский. Великий исторический человек» (2015, 2022). Профессор читал курс лекций по отечественной истории в Сретенской духовной семинарии и в Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. «Столетие» планирует цикл публикаций о жизни и творческом наследии А.Ф. Смирнова.

 

– Наталия Алексеевна, на ваш взгляд, можем ли мы сегодня, с некоторой уже дистанции, назвать А.Ф. Смирнова одним из самых выдающихся историков своего времени?

– Безусловно. Я считаю, что его работы должны и будут изучаться, причем в той же степени, как сейчас на истфаках университетов изучают С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. В исследовании российской политической истории конца XIX века до революции 1917-го я не знаю трудов крупнее и глубже масштабных исследований профессора А.Ф. Смирнова. Эти работы сильны не только скрупулезным отношением к документу и факту в лучших традициях академической науки, но и равноудаленностью от нетерпимых трактовок «справа» и «слева» этого трагического периода русской истории. Как эмигрантские, так и советские работы, статьи, суждения о назревании революционной ситуации резко окрашены идеологическим противостоянием, взаимным отторжением, поэтому мировоззренческая парадигма довлеет над пером историка. А.Ф. Смирнов сумел подняться над столкновением идей, обобщил и синтезировал накопленный к нашему времени исторический материал.

Он среди очень немногих оказался способен продолжить изучение революционной ситуации в России начала ХХ века, не повторяя ритуальные клише, но и не следуя нововведенной догме опровергать и низвергать с проклятьями все, что подготовило катастрофу 1917-го. Он глубоко и сопричастно вникал в раскол русского общества на рубеже ХХ века. Он не следовал ни прежним, ни новым догмам, изучая драму русской истории на фоне столкновения заимствованных политических теорий с национальной традицией и религиозными основами русской самодержавной государственности. Понимая масштабы процессов, приведших к разрушению исторической России и грандиозность их воздействия на мировую и отечественную историю, он понимал, что невозможно превращать обсуждение этой темы в фарс, в пасквиль.

 Его работа о Государственной думе – это энциклопедия, которую даже специалисту читать не просто. Она настолько наполнена фактами, именами, понятиями, процессами, что в этом море может «плавать» только человек, очень хорошо знающий эпоху. Но зато историк может найти там буквально всё – и суть, и детали, и персоналии этого острейшего периода. Автор пристально следит за тем, как раскалялись края противодействующих секторов общественного сознания...

А как Анатолий Филиппович пробивал в «перестроечное» время издание «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина! Эти публикации в журнале «Москва» в 1988-1989 годах стали событием.

– Да, тем, кто в те годы не жил, этого не понять. Но, кстати говоря, в Википедии, в статье о главном труде Карамзина, о первом публикаторе «Истории» не упоминается.

– Значимость интерпретации А.Ф. Смирновым общественно-политической жизни предреволюционного периода еще предстоит понять и оценить, ибо его способность подняться над идейными пристрастиями времен столетней давности может быть инструментом понимания нашей совсем недавней драмы – краха очередной формы великодержавия - СССР. И в 1917 и в 1991 годах «вслед героям и вождям крадется хищник стаей жадной, чтоб мощь России неоглядной размыкать и продать врагам…» (М. Волошин)

А с какими людьми Смирнов был знаком и сколько же написал! Он действительно был человеком своей эпохи, но в нем ярко проявилась историческая преемственность. И панорамность его мышления, и его воцерковленность в конце жизни открыли перед ним огромный невидимый ранее пласт истории. Его слово, суждения обрели исключительную силу, мощь, законченность. Он поражал своей огромной трудоспособностью и жаждой творчества.

– Что поразительно, основные свои труды, несколько фундаментальных томов, историк создал уже в 70-80-летнем возрасте, в 1990-2000 годы, вопреки многим угнетающим для русских историков и писателей обстоятельствам… У некоторых авторов опускались руки – ну кому теперь наши книги нужны.

– Анатолий Филиппович Смирнов был не таков. Но вы правы, его расцвет пришелся на, прямо скажем, болезненный и трагический период, когда распался, или мы сами его уничтожили, Советский Союз. Вместо того, чтобы трезво оценить источники наших взлетов и падений, наша постсоветская интеллигентско- номенклатурная элита сама вызвалась заплатить за тоталитаризм итогами трехсотлетней российской истории – на радость и под аплодисменты извечных соперников и недругов России. Потеряны были Прибалтика, Украина, Крым... Потемкин уже не Таврический, Румянцев не Задунайский, Муравьев не Карский, Дибич не Забалканский, ну как это?! Казалось, это невозможно было пережить, как и то, что нация взирала на это с относительным спокойствием, «мечтая о пепси-коле», но мы это переживали, понимая и веря в то, что Россия встанет, расправит плечи, начнет восстанавливаться, и голос её зазвучит. Мы сейчас видим эти ростки, хотя нам всегда кажется, что этого мало, недостаточно, но, тем не менее, налицо движение к восстановлению великодержавия – единственного способа существования России. На этом пути, как и всегда, есть и потери, и явные успехи. Просто наш короткий век не может вместить многого, а нам все хочется увидеть всё при своей жизни…

Анатолий Филиппович десятилетиями занимался революционными процессами, но, когда рухнуло идеологическая схема, которая была обязательна, он совершенно не потерялся. Ведь подлинный историзм не в том, чтобы пытаться трактовать мотивации людей трехсотлетней или столетней исторической давности своими сегодняшними идеологическими установками. Историк должен встать на место тех людей, проникнуть в их мировоззрение, понять их религиозно-философскую систему, их представления о добре и зле в личной и общественной сфере, их видение исторической правды, чтобы объяснить их действия. Вот Смирнов на это оказался способным. И когда рухнула парадигма, в которой он вынужден был работать все предыдущее время, для него, по словам М.В. Ломоносова, «открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна». Когда он пришел в церковь, у него произошел буквально творческий взрыв. Это была совсем не лебединая песня, нет, это была вершина, его расцвет! Весь потенциал его раскрылся.

Молодые сильны в математике, где лучшие открытия сделаны учеными до 40 лет. По-видимому, это быстрота счета, а выдающиеся гуманитарии, мыслители вызревают гораздо дольше.

Анатолий Филиппович много сделал для того, чтобы нащупать связующую нить, казалось бы, разорванной навек русской и советской истории. Эта нить была закамуфлирована принятыми идеологическими заклинаниями, но она же существовала! Не бывает любой период совершенно оторванным от прошлого, как бы ни низвергали на словах и ни поносили это прошлое. История непрерывна, и ни один план переустройства не реализуется строго по кабинетным лекалам, ибо сталкивается с живой действительностью. Так случилось и с идеями и прожектами первых пламенных большевиков, и СССР после мая 1945 года – это не тот СССР, который создавали Ленин и Троцкий. Отмечу, что, хорошо документированные исторические труды в СССР, если убрать обязательную тогда идеологическую брань, сохраняют свою ценность. Но особенно искажала идеология именно тот период, который стал предметом осмысления профессора Смирнова. Именно поэтому его синтезированное понимание тех процессов для нас и студентов становится, пожалуй, пока единственным и лучшим. Смирнов соединил нитью исторического сознания и мышления наше советское прошлое с постсоветским. Это и рождало тот синтез, который нужен, неизбежен. Нельзя же изъять из истории то, что нравится нам или не нравится.

– Вы помните, как познакомились с Анатолием Филипповичем, о чем тогда разговаривали?

– Когда судьба меня с ним свела, это тоже была не случайность. Тот брошенный нам вызов в 90-е годы свел вместе людей, которые, может быть, никогда бы не встретились в былое время. Русская мысль, русское сопротивление искало и собирало единомышленников. Тогда я и познакомилась с Игорем Ростиславовичем Шафаревичем, Ксенией Григорьевной Мяло, Анатолием Филипповичем Смирновым…

Сначала я познакомилась с его дочерью, историком-балканистом Еленой Бондаревой, которая и привела меня в их дом. Я хотела посоветоваться о чем-то, мы долго разговаривали. Мы говорили о Польше, о Западе, об англосаксонском противодействии нашему выходу к морям и нашему великодержавию. Это Смирнов мне подсказал прочесть, как Энгельс пишет в письме к Вере Засулич, которая все же возражала против оголтелой русофобии, что «мнение Польши стало мнением Запада о России». Оно и сейчас так – мнение Польши стало мнением Запада. Мне была очень интересна эта беседа, запомнился его яркий образ, крупная голова с бородой, мощный голос. Такого не смутишь и не собьешь. Анатолий Филиппович вообще был одной из самых ярких личностей, которых я когда-либо на своем пути встречала. В нем был фонтан воли и глубокого исторического мышления, эрудиции, он жадно восполнял знания, закрытые до этого. Он переваривал любые внешние влияния, которые не могли растворить его стержень, а только провоцировали еще большую работу интеллекта.

Впоследствии Анатолий Филиппович много сделал для меня. Во-первых, он был одним из трех официальных оппонентов моей докторской диссертации.

– А какая тема вашей докторской?

– «Россия в идейных и геополитических проектах мировой истории (конец XIX–XX вв.). В свете религиозно-философских основ истории».

В диссертации, которую я подготовила к 2000 году – это был академический вариант главной книги моей жизни «Россия и русские в мировой истории», довольно очевидно негативно оценивался период ельцинских внешнеполитических событий, сдачи наших позиций и продвижения либерально-западнических иллюзий. Меня очень хвалил один из проректоров Дипломатической академии, и я собиралась там защищаться. Уже был роздан текст для подготовки к обсуждению. Но буквально за неделю до назначенного обсуждения звонит мне другой начальник из Академии и говорит, что, к сожалению, это обсуждение не может пройти. Я сначала подумала, что просто время переносится, спросила, а когда можно? И тут он прямо говорит: «Нет, мы вообще не можем. Наталия Алексеевна, мы готовы дать вам прекрасный внешний отзыв, но мы не можем быть родовым гнездом такой работы…». Это был шок. Защита задержалась почти на год. Надо было искать другую организацию. И тут Анатолий Филиппович, с которым я советовалась об общественной полемике конца XIX века, что у меня в диссертации тоже отражено, познакомил меня с профессорами Московского педагогического университета, известными историками Аполлоном Григорьевичем Кузьминым и Эрнстом Михайловичем Щагиным. Они очень тонко понимали, почему такие работы, как моя, не везде примут из-за мировоззренческой розни, и помогали таким ученым. Так я оказалась в МПГУ, бывшем Пединституте имени Ленина, где в свое время 25 лет мой папа, академик Алексей Леонтьевич Нарочницкий, заведовал кафедрой. Было приятно, войдя в историческое здание на Малой Пироговке, увидеть на стене среди портретов ученых и портрет моего папы. Там, кстати, и сложилась наша семья, потому что здесь папа – «брат врага народа», увидел в деканате маму и себе сказал: если мне суждено иметь семью – вот моя жена…. И сверху с колоннады сначала днями в восхищении следил, как она ходила по просторному залу…

На кафедре новейшей отечественной истории МПГУ мою работу приняли, мне содействовал также замечательный историк, ныне академик РАО А.В. Лубков – нынешний ректор МПГУ,  было серьезное и доброжелательное обсуждение, мне «накидали» и замечания, которые я учла и еще поработала. Оппонентами у меня были трое ныне покойных крупных историков. А.Ф. Смирнов – по русской истории, по всеобщей – академик В.С. Мясников, а также А.И. Уткин – блестящий американист, автор многих книг. На защите я очень волновалась, хотя в Учёном совете был только один недоброжелатель, сугубый либерал и воинствующий атеист, профессор-востоковед А.М. Родригес-Фернандес. Он особенно взвился, что у меня события рассматриваются «в свете религиозно-философских основ истории». Да что это такое?! И так далее. Но тут поднимается Анатолий Филиппович, идет со своей тростью по проходу и рокочет мощным голосом: «Со времен Фотиева крещения Руси…». Эта картина стоит у меня перед глазами! Анатолий Филиппович блестяще выступил. Он очень поддержал мою мысль о том, что мы в самых разных парадигмах привыкли исследовать те или иные процессы, но разве не настало время для еще одной парадигмы, посмотреть на историю с христианской точки зрения. Следует проанализировать те доктрины, которые обрушивались на Россию, которые она порой копировала, иногда бездумно, иногда переворачивая всё на свой русский лад, как у нас это почти всегда происходит. Мы берем у Запада что-то и меняем до неузнаваемости, как тот же коммунизм. Ленин и Троцкий с их «до основанья и затем» и всепоглощающей целью «мировой революции», на алтарь которой нужно было положить всё – и территорию, и страну, наверно, перевернулись в гробах, когда «дух мая 1945-го сменил дух октября 1917-го. Ведь стали писать, что «СССР – вершина русской истории», стали гордиться не только  завоеванным в Великой Отечественной войне советским, но и русским великодержавием. А когда стало ясно, это и у меня в диссертации есть, что никакой мировой революции не будет, а будет только война, когда «братья по классу» во вражеской военной форме пойдут на нас, одержимые мировым господством, а не мировой революцией и всемирным пролетарским братством, идеологические акценты сменились. Не замечать это историку просто непростительно.

 – Только один документальный  штрих добавлю – в декабре 1941 года Главное политическое  управление Красной Армии приказывает заменить на всех знаменах частей лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» на лозунг: «Смерть немецким оккупантам».

– К сожалению, нынешние фанатики-ленинцы не хотят даже задуматься и затыкают уши, когда им указывают, что вступавшие в партию в окопах Сталинграда обычные русские крестьяне и рабочие, – совершенно иные люди, чем Троцкий с Лениным.

– Анатолий Филиппович в этом русле и выступил на том Учёном совете? И разметал либеральные аргументы?

– Анатолий Филиппович был умён и при всей своей пламенности – мудрый опытный полемист. Он говорил, не обижая никого, и вовсе не столько о советской, сколько о русской истории. И, несмотря на то, что там были люди в основном в возрасте, которые почти всю жизнь прожили в советском историческом материализме, члены Учёного совета поддержали меня.

– Ваш отец академик А.Л. Нарочницкий и А.Ф. Смирнов были знакомы?

– О да, ещё как были! Хотя они непосредственно вместе над каким-то проектом не работали, но мировоззренчески были очень близки. Они безусловно очень приветствовали и поддерживали частичную реабилитацию русской истории, деяний прошлых этапов, когда Святого Благоверного князя Александра Невского перестали именовать классовым врагом, как учила школа красной профессуры Покровского.  Этот аспект – дорогой и для Смирнова и для Нарочницкого, вызывавший скрытый и открытый протест сочувствующих троцкизму в Институте истории СССР, очень сближал их. Отец мой и Смирнов всю жизнь, насколько это было возможно, в иносказательной форме боролись против «катехизиса» наших отечественных советских и постсоветских западников – работы Ф. Энгельса «О внешней политике русского царизма».

Я в 1990-е работала в Институте мировой экономики и международных отношений РАН. Меня окружали совершенные либералы-западники, но в человеческом плане прекрасные умные порядочные люди, которые не опускались до того, чтобы идейную рознь перевести на личные отношения. Наступило отчуждение, и меня просто отодвинули от всего. Все, что я писала там, совершенно выпадало из их либеральных воззрений. У меня же зрели совсем другие идеи, но мне даже не с кем было ими поделиться среди интеллигенции и ученых. Докторскую диссертацию я писала втайне от коллег по ИМЭМО. Мне иногда даже казалось, что, может, я в чём-то ошибаюсь… И в этот момент знакомство с такими людьми как Анатолий Филиппович, очень подкрепило меня. Оказывается, я не одна, можно и нужно быть смелее.

– Вашего отца уже не было в живых, он не мог вас поддержать, как бывало.

– Я помню, когда были мои первые выступления в 90-х, меня судьба свела с известным философом, писателем Арсением Гулыгой. Он меня спросил: «Как ваш папа?» –  «Да папы с 1989-го года нет» – «А я думал, ваши выступления продиктованы вашим папой». Правда я иногда внутри себя как Остап Бульба кричала в 90-е: «Батька, слышишь ли ты меня?!» В Анатолии Филипповиче я встретила какое-то отражение позиции отца, естественно, он был очень индивидуален, они с отцом на эти темы, возможно, даже не говорили, хотя достаточно бывает одного «якобы», одного намека, междометия, чтобы люди почувствовали мировоззренческое родство. Они параллельно сложились. А вот матушка моя Лидия Ивановна – историк внешней политики России, прекрасно знала Анатолия Филипповича. Я увидела в нем очень много из того, что мне напоминало папу и очень укрепило. Я уже  общалась с яркими публицистами, хлестко развенчивающими очередные догмы постсоветского очень примитивного западничества, но в Смирнове я увидела интеллектуала-историка, у которого все было респектабельно, аргументированно документами, что делало позицию сильной.

Причем, узнавая ближе Анатолия Филипповича и его семью, я увидела и сходные чисто человеческие черты. Например, мой отец тоже обожал застолье, гостей, а в неформальной обстановке мог так саркастически сострить, что невозможно было сдержать хохот. Я помню, даже бабушка моя как-то шла на даче с самоваром, так была вынуждена самовар поставить, боясь его выронить от душившего ее хохота, когда папа «припечатал» кого-то. Точно также Анатолий Филиппович – как он шутил, как метко и остроумно  ярко мог сказать! Причем он был очень артистичен, он, наверное, и в ярости, и в веселье был неуёмен. Это же очень русская черта, мы же и гневаемся, и радуемся так, что потолок обвалиться может. В этом такая его русскость была потрясающая, и у него во всем сквозила…

– Анатолий Филиппович любил дружеские застолья, любил знакомить хороших людей, своих друзей очень ценил, представляя за столом, давал им очень ёмкие добрые характеристики. 

– И это очень родит его дом, его семью с моей. У нас многое точно так было. В нашей семье, еще в коммуналке на Арбате, где я до 10 лет прожила, собирались и ученые, и родственники, и аспирантов принимали и кормили, и даже рюмочку подавали, и даже шутили: выпьете, сможете тогда и диссертацию осилить. А водочка была «Московская особая» с зеленой этикеткой – 56 градусов, которую переливали в хрустальный графин и только так подавали. И речи, тосты, где были и шутки, и трапеза, где объедались по–гоголевски, и все это сопровождалось живым обменом мнениями, мыслями...

– Наталия Алексеевна, вам не кажется, что Смирнова замалчивают? Не звучит его имя сейчас, как того заслуживает.

– К сожалению, у нас же в академических институтах есть серьезные силы, которые по-прежнему повторяют западные клише, и Анатолий Филиппович, конечно, туда не вписывается. Но многие даже не в состоянии в силу образования в евроцентрической парадигме его понять, потому что они не видят того, что видел он. Ведь сегодня в университетах часто преподают те, кого учили в 90-х презирать русскую историю. Они даже не мыслят этими категориями. Для этого надо быть более панорамно мыслящим человеком, вбирающим в себя всё. А вот он вобрал в себя всё – и советское и дореволюционное русское и соединил то, что соединимо, ибо разглядел в советском то, что, среди прочего чуждого,  было нитью русского. Вот есть проклинающие и весь советский период, но как можно проклинать жизнь трех поколений, которые бросались в горящий дом, чтобы спасти чужого ребенка, не за страх, а за совесть работали?! Отвергать можно идеи, концепции, но не живую жизнь трех поколений, тем более поколения, совершившего подвиг Великой Победы мая 1945-го. Кстати, войны – тем более против захватчиков – очищают, пробуждают высшие мотивации, об этом писали и Ф. Достоевский и Ф. Шеллинг. Что, каждый прораб, который не жалея сил днями и ночами возводил заводы или перевозил их в тыл в первые месяцы войны – прислужник дьявола?! Только потому, что они вступали в партию - это же абсурд! Наверное, не настало время, чтобы без гнева и пристрастия судить советские времена как времена трехсотлетней давности, хотя мы, русские, до сих пор спорим об Иване Грозном. А вот французы совершенно не волнуются по поводу оценки Екатерины Медичи, за одну Варфоломеевскую ночь убившей с детьми в три раза больше чем Грозный за 30 лет своего царствования...

А Смирнов был способен отделить зерна от плевел. И в этом они с моим отцом сходились. Хотя темы моего отца были другие, он – классический международник, со знанием семи языков, документы читал на разных языках и даже лично проверял дипломатические переводы с французского и переписки князя Меттерниха с кем-то. Но для таких исследований знание русской истории просто необходимо для того, чтобы правильно понять место России в международном контексте и причины неприятия российского великодержавия западными державами, собиравшие вокруг нее периодически враждебные коалиции. А для таких специалистов по русской истории, как Смирнов, было тоже важным знание всего международного контекста, чтобы понимать, что в России происходит в силу внутренних причин, а где есть влияние извне. И с Анатолием Филипповичем мы сходились в том, что государство начинает шататься из-за внутренних проблем, но то, в какую сторону его могут опрокинуть, весьма зависит от внешних вмешательств. Особенно сейчас, когда информационный век, управление сознанием, манипуляция им – один из главных инструментов политики.

И еще раз повторю – Анатолий Филиппович был такой яркий! Совершенно не унывающий. А как он боролся с болезнью... Я одна из последних его видела. Он еще так улыбался, в нем была огромная внутренняя сила.

Вся эта семья стала для меня очень дорогой. И нынче наша дружба, верность, соратничество с дочерью Анатолия Филипповича Еленой Анатольевной Бондаревой, историком-балканистом, моей опорой в жизни и в Фонде исторической перспективы – это ценнейшее обретение в моей жизни.

– Вы как-то упоминали о том, как рассказывали Анатолию Филипповичу о своей поездке в Сербию в трагические 90-е годы.

– Сербия и то, что с ней произошло тогда, это стало местом встречи и началом сотрудничества и дружбы очень многих честных интеллектуалов, не только русских, которые не были знакомыми друг другу, но и западных. Именно в Сербии, борясь против бомбардировок на конгрессах, которые известный сербский историк, а затем Посол Сербии в России Славенко Терзич устраивал, я познакомилась с французами и австрийцами, которые потом стали гостями и участниками наших семинаров в Париже. В Белграде в 1994-м я познакомилась с зятем Анатолия Филипповича Виктором Бондаревым, правда, я тогда еще не знала, чей он зять. Потом они с Еленой ко мне заходили, мы с Еленой обменивались публикациями, очень сблизились. Сейчас можно рассказать и о курьезном моменте: я поняла, что семья Елены Бондаревой – это семья известного историка и давно знает нашу семью. И они исходят из того, что и я прекрасно понимаю, чьи они! А мы были уже так хорошо знакомы и вместе кое-что делали, что мне было стыдно спросить «А чья вы дочка?» И я решила у мамы спросить: «Кого из историков-русистов, который с папой был близок, звали Анатолий?», она тут же: «Анатолий Филиппович Смирнов»! Такой вот забавный эпизод.

– Анатолий Филиппович кипел, когда Сербию бомбили натовцы?

– Кипел и я кипела, и это буквально сделало нас соратниками. Когда бомбили еще Боснию, я, забыв свое академическое сибаритство, выступала на грузовике перед американским посольством в Москве и стала ежегодно ездить в Сербию, сблизилась со многими сербскими интеллектуалами и историками, которые еще знали моего отца –  почитаемого в Сербии иностранного члена Сербской академии наук и искусств. А в дни бомбардировок Белграда в 1999-м я добралась до Сербии через болгарские горы, ибо была уже блокада, и тогда все российские славянофилы как-то объединились. Было чувство, как будто твоего брата ошельмовали, демонизировали, растаптывают, а ты ничего не можешь сделать... Конечно, я рассказывала Анатолию Филипповичу об этой поездке в деталях, ему это было очень близко. Это тоже спаяло нас и всех, кто Сербии верен. Судьба наших стран очень сходна во многих аспектах, хотя она и разная, хотя бы потому, что в масштабах несопоставима, Россия так огромна...

– Работы Смирнова еще будут востребованы?

– Безусловно, я уже говорила об этом. Он есть воплощение преемственности исторического сознания с бережным и вдумчивым отношением ко всем эпохам. Нельзя ничего затаптывать, это же жизнь нашей России. Сколько историков, которые занимались революционным и рабочим движением, оказались вообще не у дел, не смогли посмотреть на эти темы через другую призму, которая высвечивала в этих процессах другие стороны. От фактов истории нельзя убежать, и в любом ее периоде есть взлеты и падения, грехи, позорные страницы и страницы великие. Это надо изучать. Но история, как известно, никого не учит, она только наказывает за ее отрицание или непонимание. Я тоже, чем старше становлюсь, тем терпимее отношусь ко всем этапам нашей истории, не идеализируя ничего. Понимая, что как индивидуальный человек грешен, и в нем перемешано высокое и низкое, так и русская история наполнена и грехами, и великими достижениями. Тот, кто способен бремя истории нести с достоинством, не отрицая, тот будет иметь будущее, вот такому учил Анатолий Филиппович Смирнов. Он занимался темой революции, а это всегда трагический раскол общества и нации, разрыв социальной ткани и национальной традиции. Но Анатолий Филиппович Смирнов сумел сделать это темой осмысления и духовного преодоления, темой исторического взросления во всей ее трагической полноте.

Беседу вёл Алексей Тимофеев