«Нам нужно определиться с моделью уголовного процесса для его дальнейшего развития» // Интервью с Леонидом Головко
Структура российского уголовного процесса хаотична, многие институты противоречат друг другу, а общая концепция непонятна, считает заведующий кафедрой уголовного процесса, правосудия и прокурорского надзора юридического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, доктор юридических наук, профессор Леонид Головко. В своем интервью в апрельском номере журнала «Закон» он предлагает пути решения этих проблем, рассуждает о влиянии цифровизации на уголовный процесс, о перспективах применения смертной казни и о судах присяжных. В этом материале — выдержки из интервью. Полную версию читайте здесь.
«Наш уголовный процесс в постсоветское время находился в состоянии перманентных реформ. Они сменяли друг друга, не всегда была понятна их логика. Если вспомнить последние годы уже нынешнего, XXI века, то это и фундаментальное изменение следствия путем создания Следственного комитета, и реформы судебных инстанций 2010–2013 годов, затем 2018–2019 годов, и распространение суда присяжных на районные суды, и многие другие. На мой взгляд, только в последние два года возникло ощущение некой стабилизации.
<…>
Структура нашего процесса совершенно хаотична, многие институты противоречат друг другу, непонятна общая концепция. Например, мы в свое время отказались от закрепления фундаментального принципа континентальной модели — принципа материальной истины, или всестороннего полного и объективного расследования и рассмотрения дел, хотя это системообразующая основа нашего процесса. При этом вся наша уголовно-процессуальная инфраструктура осталась на нем построена. Таким образом, возникает противоречие между принципами и инфраструктурой процесса. Естественно, его надо снять.
<…>
Правосудие не та сфера, где мы должны жертвовать ценностями в угоду развития экономики. Поэтому в увлечении развитием цифровой экономики не надо доходить до абсурда. Граница между экономикой и правосудием должна быть четко проведена. Мы же видим и по конкретным делам, к чему это приводит. На практике есть дела, когда суд сначала признает невозможность доставления лица в суд, распоряжается о дистанционном участии, а затем при открытии судебного разбирательства администрация СИЗО рапортует, что обвиняемый по непонятным причинам не хочет выходить из камеры или плохо себя чувствует. Судья не имеет возможности проверить эти факты, лично выслушать обвиняемого, ведь он уже высказал позицию об объективной невозможности его доставления в суд, а к монитору обвиняемый не выходит. В такой ситуации дело фактически слушается заочно, что незаконно, поскольку такого основания для заочного рассмотрения нет, не говоря уже о том, что плохое самочувствие требует приостановления судебного разбирательства, поскольку больной человек не должен участвовать в нем ни очно, ни дистанционно. Хочется, чтобы высшие инстанции пресекли такую практику.
<…>
Если раньше, лет сто назад, институт злоупотребления правом развивался только в рамках гражданского права, то сейчас в связи с тем, что прав в уголовном процессе становится все больше, возникает необходимость в аналогичной конструкции в уголовном процессе. Мы предоставляем право, но понимаем, что мы его признаем тогда, когда оно используется по своему назначению, для реализации законного интереса, а если правом начинают манипулировать, то должна быть возможность в такой реализации права отказать. Хрестоматийный пример злоупотребления правом в уголовном процессе — затягивание процесса, пользуясь, допустим, правом поменять защитника — поменять не потому, что человек не доволен им, а в целях затянуть процесс и дождаться истечения срока давности по делу. Для этого обвиняемый, например, каждый день приглашает нового защитника.
<…>
Конструкцию злоупотребления правом в уголовном процессе потихоньку начал разрабатывать Пленум ВС в 2015 году[1]. Можно на него сослаться, помимо доктринальных источников. Вероятно, сейчас мы дозрели до того, чтобы подумать о введении чего-то аналогичного ст. 10 ГК и в УПК. Понятно, что будет много споров, будут бояться злоупотребления использованием норм о злоупотреблении. В любом случае доктринально возможность выявления и пресечения данного явления в уголовном процессе уже реализована. Есть примеры в области сравнительного правоведения: например, Швейцарский УПК 2007 года, вступивший в силу в 2011 году, уже содержит конструкцию злоупотребления правом. Чем больше прав, тем больше риск злоупотреблений, но это не значит, что нужно ограничивать права как таковые, нужно пресекать злоупотребление ими.
<…>
C одной стороны, я бы сказал, что мы видим обвинительный уклон в решениях судов в значительной мере потому, что уголовный процесс построен на системе стадий и процессуальных решений и о нем вообще невозможно рассуждать, не принимая эту систему во внимание. Дело оказывается в суде, пройдя огромное количество стадий, и надо смотреть, сколько у нас отказов в возбуждении дел, сколько дел прекращено в ходе расследования: в ходе судебного разбирательства не так мало дел прекращается по тем или иным причинам. Когда все же дело доходит до судебного разбирательства и все эти фильтры пройдены, понятно, что статистическая вероятность оправдательного приговора крайне низкая.
<…>
Но что действительно тревожит, так это нормативная обвинительная линия, которая проявилась в результате нарушенной логики состязательности, заложенной в наш процесс. Мы объявили всех субъектов, кроме суда, стороной обвинения (прокурор, следователь) и тем самым вложили в них совершенно ложную институциональную программу. Я сторонник того, что расследование должно быть всесторонним и полным, следователь должен изучить все факты за и против, тогда мы получим правильную картину. Объявив следователя, прокурора стороной обвинения, мы создали у них неверную установку, что они во что бы то ни стало должны доказать виновность. Что же это за состязательность такая, когда вся государственная система на стороне обвинения?
<…>
Классическое уголовное право идет не от преступлений, а от наказаний. Например, французское уголовное право — это право наказаний, вся система отстраивается от них. Наказания разделяются по степени тяжести: смертная казнь, пожизненное заключение (ранее каторга), длительное тюремное заключение и штрафы. Поэтому когда в классических правопорядках думают о криминализации, т.е. новом преступлении, то прежде всего решают, какого наказания оно заслуживает. Таким образом, даже если происходит какой-то дисбаланс, то он небольшой и строится внутри какого-то сектора преступлений. Более того, процесс, форма судебного разбирательства, обязательность по делу предварительного следствия и т.п. могут в конечном итоге зависеть от наказания, о котором идет речь. У нас система часто идет от криминализации деяния, а наказание — забытый ребенок. Все мыслят преступлениями, а пенализация вторична, отсюда и дисбаланс. Например, в советском праве самым тяжелым наказанием за убийство было лишение свободы на пятнадцать лет, а сейчас есть и двадцать, хотя мы движемся по пути гуманизации уголовного права. Наказания надо систематизировать, возможно сгруппировать по категориям преступлений. Система наказаний должна быть дифференцирована. Если у нас четыре типа преступлений (тяжкие, особо тяжкие, средней и небольшой тяжести), то, вероятно, следует создать не общий перечень наказаний, а перечень для каждого типа.
<…>
C сугубо юридической точки зрения надо только помнить, что при нынешней конституционно-правовой конфигурации смертная казнь неразрывно связана с судом присяжных, а у него своя специфика: сроки рассмотрения дела, сложность формирования коллегии, непредсказуемость вердикта, его немотивированность и т.п. Готовы ли сторонники восстановления смертной казни к тому, чтобы дело, например, четырех таджикских обвиняемых по теракту в «Крокус Сити Холл» слушалось именно в суде присяжных со всей его спецификой? Вот центральный вопрос, на который требуется дать ответ. Все остальные конструкции требуют более радикальной перестройки не только уголовного, но и конституционно-правового уровня, пожалуй, даже превосходящей по масштабу и сложности конституционную реформу 2020 года. Одним лишь точечным изменением УК, отменой моратория или даже уточнением позиции КС по-иному, т.е. без суда присяжных, данную проблему не решить.
<…>
Cпецифика уголовного процесса — длинная дистанция, у которой во многих случаях нет даже финальной точки. Мы создаем условия для того, чтобы факты можно было исследовать и через сто лет максимально надежными средствами. Папочка с бумагами пока самая надежная. Кто его знает, что произойдет: сайт изменится, сервер пропадет, произойдет массовое обновление информационных носителей, новая технологическая революция или, напротив, технологическое обрушение, — должна быть папочка. Мы от этого не уйдем. Либо мы рискуем, что через тридцать лет у нас не сохранится ни одного доказательства по делу.
<…>
В целом суд присяжных — это система весьма симпатичная, красивая, но проблема в том, что в современном обществе суд присяжных не может быть рутинным способом рассмотрения дел. Каждое дело требует колоссальных организационных усилий. После рассмотрения одного дела все полгода отдыхают. Может быть, есть смысл сохранить суд присяжных по ограниченному кругу дел на уровне областного звена, как он изначально и создавался. Сейчас мы также столкнулись с тем, что изменилось настроение в обществе. Наверное, в отличие от XIX века мы слишком пресыщены новостями и событиями, живем в информационном обществе, поэтому вызвать у людей интерес и собрать их для участия в судебных заседаниях практически невозможно».
[1] Постановление Пленума ВС РФ от 30 июня 2015 года № 29 «О практике применения судами законодательства, обеспечивающего право на защиту в уголовном судопроизводстве».